Ничего не видит Сенька. Смотрит в землю. А в ушах будто шепот: «Трижды твоя труба петуха пустит…»
Наговорившись, председатель взмахнул рукой и глянул на Сеньку. А тот не видит — стоит, трубу к груди прижимает и бормочет что-то.
— Мыкола, — кричит председатель, — скажи музыканту — пусть марш начинает!
Мыкола постарался — так ткнул Сеньку в бок, что тот в минуту все вспомнил, пришел в рабочее состояние и поднял трубу к губам. Заиграл «Утро красит нежным светом».
Заулыбались молодицы, зашушукались девки, кое-где песню подхватили; заворочалась толпа, захлопала на ветру кумачовыми полотнищами. Сеньку вперед пропустили — и пошли.
Закончилось «Утро», началось «Прощание славянки». Закончилось «Прощание», началось «Мы кузнецы». Играет Сенька, труба заливается, идут и идут — пора бы улице завершиться…
Очень длинная в Терновцах улица имени Ленина. Идет и идет демонстрация, транспарантами качает, песни распевает и с каждым шагом будто бы разрастается. Все новые и новые товарищи вливаются в праздничное шествие, из улочек боковых выходят, а то и прямо будто бы ниоткуда, и к запаху перегара и духов «Красная Москва» добавляется запах плесени, тины болотной, землицы сырой…
Огляделся Сенька.
Идут утопленницы длинноволосые, груди на плечи закинули, чтобы под ногами не путались. Идут упыри с кладбища — у каждого на саване приколот истлевший бантик. Идут рогатые, хвостатые, прихрамывают, копытами месят дорожную пыль…
Потемнело у Сеньки в глазах. Хрюкнула труба, пустила петуха — и замолкла.
10
Ночью Сенька бежать хотел: обернусь, думал, джипом, и только вы меня и видели. Не так все вышло — устерегли его комсомольцы. Ждали, видно, случая поквитаться с городским, а может, председатель своевременные меры принял. Только, когда Сенька ночью выбрался из окна, — поджидали его. Отметелили слегка и обратно водворили. Лица пригожего, надо сказать, не тронули: и губы остались целы, и нос не разбит. Поскольку свадьба предстояла не кого-нибудь, а председателевой дочки, и Сеньке хоть умри, а придется «Лимончики» играть.
Всю ночь провел Бурсак без сна. И девушка его мечты ему не явилась. Уж он просил-молил: появись, мол, хоть перед смертью дай на тебя насмотреться. А в том, что и в третий раз не выстоит, у Сеньки сомнений не было. Совсем плох стал Бурсак: в животе урчит, зубы стучат, и колени слабые. Хотел «Отче наш» читать, близко к тексту, ибо не учат в институте поповские бредни, да не дочитал и до середины: язык отнимается, губы немеют…
Пропал Бурсак. Пропал Сенька, а кудри льняные или что-то другое его погубило — не узнать.
На рассвете задремывать стал. Вдруг свинья завизжала, весь сон перебила. Это в председательском дворе к свадьбе свиней кололи.
Поздним утром напялили на Сеньку черный костюм с белой рубахой, и, ни жив ни мертв, поплелся он за провожатым на председателев широкий двор, как на плаху. А там уже балаганы стоят, в балаганах столы сколочены, рядом печи сложены, десять поварих у печей вертятся, жарят и шкварят, дым, пар, чад — как в преисподней.
Вдруг загудели гудки, раскрылись ворота, встали перед ними три черные «Волги» в ряд, все в ленточках, будто гробы. На капоте у первой машины — кукла в белом платье, голубыми глазами на Сеньку смотрит.
Раскрылись в машине дверцы, и вышла к людям девушка Сенькиной мечты — в свадебном платье, фата на голове, а коса — до пояса. Лицо матовое, чистое, глазки синие, ясные, губы нежные, розовые… Только печальная да бледная. И на людей не смотрит — все вниз да вниз.
И вылезает из второй машины жених — старый черт, одним словом. Сам мелкий, седой, а зубы золотые.
И вылезает из третьей машины председатель — в черном костюме, с красной лентой через плечо.
— Ну, — говорит председатель, — разрешите начать торжественный митинг…
Стоит Сенька, ног под собой не чует. Печи пышут жаром, по лицам поварих красные блики скачут. Из поварих нет-нет да и подмигнет какая Сеньке, ухмыльнется, белым острым зубом блеснет — и снова за работу.
А посреди двора рушник на землю постелили, вот уже и хлеб-соль несут.
Встали жених и невеста рядом. Поглядел на них Сенька…
Улыбается старый черт. По-хозяйски кладет руку на плечо девушке Сенькиной мечты. И на удивленных глазах Бурсака девушка начинает вдруг стареть, стареть, покрываться морщинами, рот ввалился, коса поседела да клочьями повылезала…
Глядит на Сеньку Нехристь Лукерка Никифоровна. Печально глядит. Будто прощаясь.
— Играй! — велит председатель.
Поднял Сенька трубу.
И в груди у него, прямо за ребрами, что-то случилось.
Сперва сжалось все, будто от страха или от жалости. А потом застучало сердце пламенным мотором. Вспыхнули глаза галогенными фарами. И заиграл Сенька, как в жизни никогда не играл.
Гикнул председатель. Притопнул. Пустился в пляс посреди двора. А за ним гости.
Танцует водяник с утопленницей. Танцует удавленник с ведьмой. Кости поскрипывают, копыта постукивают, и старый черт не удержался — пустился вприсядку вокруг невесты…
А невеста с места не сходит. Как стала на рушнике, так и стоит. На Семена смотрит — лицо матовое, коса до пояса, грудь высокая, глазки синие…
А печи ревут. А поварихи танцуют с жареными поросятами. У председателя челюсть впопыхах отвалилась, так он ее с земли подхватил и на место приставил — хрусь!