— Джип-чероки, — только и сказал Сенька, выйдя из ректорского кабинета.
7
На сей раз Сеньку привезли в Терновцы на «Волге», и не к общаге, а прямиком к сельсовету. В кабинете у председателя лежала ковровая дорожка, показавшаяся Сеньке похожей на прямоугольную лужу крови.
— Ну, музыкант, — сказал председатель, обращаясь сразу к делу. — Есть для тебя работа не так чтобы большая, но ответственная…
— Духовым оркестром руководить? — с надеждой брякнул Сенька.
Председатель нахмурился, как от неудачной шутки:
— Не перебивай. Работа, говорю, нетрудная, за три дня, может, и управишься… А мы тебе практику зачтем по полной программе.
Сенька, пораженный, молчал.
— Значитца, так, — сказал председатель и уперся в стол костяшками пальцев. — Померла у нас ветеран труда, кавалер ордена Трудового Красного Знамени заслуженная пасечница Нехристь Лукерка Никифоровна. С осени еще хворала, но померла только сейчас. И перед смертью заповедывала вот что: пусть на ее похоронах сыграет траурный марш Шопена студент Бурсак Семен. Мы тут на парткоме подумали — и решили одобрить. Все-таки заслуженный человек, ветеран Гражданской войны… Не в церкви же ее отпевать?
И председатель засмеялся, и от его смеха будто морозом сыпанули на покрытую мурашками Сенькину шкуру.
Грянул телефон на красной салфеточке с желтой бахромкой. Председатель схватил трубку широким жестом, как в кино. Заорал, выпучив глаза мимо Сеньки:
— Да! Что?! Как — нет навоза?! Что? Где хочешь бери! Чтобы до праздников мне был навоз! Мать-мать-мать! Хоть сам производи, умник!
Сенька плохо слышал и плохо соображал от страха. Померла! Он оглянулся, ища глазами дверь, но за спиной обнаружился почему-то тоже председатель — нарисованный на огромном портрете. Сенька повернулся снова — вокруг своей оси, будто глобус.
— Похороны сегодня! — сказал председатель, бросая трубку на жалобно тренькнувший рычаг. — А завтра, Бурсак, День международной солидарности трудящихся — Первое мая. Демонстрация, стало быть. — Председатель фальшиво пропел «Утро красит нежным цветом».
— Председатель фальшиво пропел «Утро красит нежным цветом». — А послезавтра и вовсе великий праздник: дочка моя единственная замуж выходит, будем гулять всем районом… Три больших дела, и везде музыка нужна. Справишься?
Сенька только губами шлепнул.
8
И в знакомой «Волге» повезли Бурсака на кладбище. Народ уже собрался, правда, немного: дед-комендант, пасечник, похожий на Джузеппе Сизый Нос, молодица какая-то, комсомольцы по распоряжению председателя — гроб таскать. Вокруг кресты покосившиеся, обелиски со звездами и пара-другая гранитных плит.
И яма готова.
Смотрит обомлевший Бурсак — лежит в гробу Нехристь Лукерка Никифоровна, карга каргой. Иссохла и отощала со дня их последней встречи. На груди орден. А глаза будто приоткрыты. Так и видится Сеньке из-под старческих век внимательное зырканье.
А председатель тут как тут.
— Разрешите, — говорит, — начать траурный митинг…
Закончил председатель и на Сеньку со значением посмотрел. Зажмурился Бурсак, поднес трубу к губам, вдохнул поглубже…
Заиграл печального Шопена.
Поначалу тяжело было, а потом вспомнилось все: как отец впервые трубу принес, как в музыкалке праздником пахло, как Зяма Рубинчик его перед другими хвалил… Потеплело на душе. Играй, труба! Звени, медь! Оплакивай Лукерку Никифоровну, оплакивай Сенькину горькую судьбу.
Одержимый вдохновением, открыл Бурсак глаза. Смотрит — лежит в гробу девушка его мечты. Солнечный луч касается щечки с ямочкой; и, будто проснувшись, поднимает любовь ресницы, смотрит на Сеньку, улыбается…
Тут-то у него кол в груди и встал. Захлебнулся, закашлялся и игру свою вдохновенную завершил неприличным звуком. Глядь…
Нет ни кладбища, ни гроба, ни девушки, а только тарелка с мочеными помидорами, и в ней почему-то окурок. За столом сидит Сенька, и, судя по кружению в башке, весьма поддатый. Вокруг чужие люди пьют за упокой души. Незнакомая молодица соленые огурки трескает. Дед-комендант сало с чесноком наворачивает, Сенькиным пращуром вслух интересуется — почетным чекистом Бурсаком. Дескать, воевали вместе. Хороший человек был, мир его беспокойному праху.
— Отдыхай, музыкант, — говорит председатель. — Завтра демонстрация, дело ответственное, смотри не оплошай!
9
Всю ночь снилась Сеньке девушка его мечты.
— Прости меня, Семен, — говорит. — Зря я жизнь твою молодую погубила. Не выйдет у нас любви — слаб ты, выходит, духом, и счастья своего боишься… А назад теперь ходу нет. Трижды твоя труба петуха пустит — и пропали мы оба, пропали навсегда…
А Сенька во сне не знал, что ответить — в брюхе поминальный ужин революцию устроил. Да и что тут скажешь?
На другой день собрались селяне на демонстрацию по случаю Дня международной солидарности трудящихся. Перед сельсоветом трибуна из досок, вся кумачом обернута, на трибуне председатель, и красный бантик на груди приколот.
— Разрешите, — говорит, — начать праздничный митинг…
Стоит Сенька, медную трубу-подругу в руках сжимает. Вокруг селяне толпятся — принарядились по радостному делу, старики ордена нацепили. Едва узнал Сенька деда-коменданта — такой у него на груди иконостас. Тут же комсомольцы, те самые, что вчера гроб таскали. Держат над головами транспаранты из кумача и бородатые портреты на длинных жердях.
Строго глядят портреты, а комсомольцы и того строже: сами-то плюгавые, чернявые да щуплые, Сенька со своими льняными кудрями — как удод среди воробьев.
А девки местные на трубача поглядывают с интересом. Все как на подбор статные, полнотелые, на каждой груди по бантику заманчиво так трепещет, кое-кто в красной косыночке, а щеки и того краснее, и брови черные, как по ниточке.