— Ой, доктор, извините…
— Ничего. Обождите пару минут.
Девушка благодарно закивала, исчезая.
— Ну ладно, молодой человек, выздоравливайте. На свадьбу пригласить не забудете, а? Получите капитана — самое время жениться! Тем более невеста в наличии…
С удовольствием пронаблюдав, как торчащие из-под повязки уши вовкулака сменили цвет с пунцового на багряный, Александр Павлович покинул палату.
Во дворе дома, где жил Величко, сосед Рахович, полковник в отставке, выгуливал своего ротвейлера Дика. Маленький, с цыплячьей грудкой, всегда в туфлях на высоком каблуке, Рахович страдал запущенным «комплексом Наполеона». Став из военного штатским, он утратил единственную возможность командовать и компенсировал потерю чудовищной склочностью. Из его писем в инстанции можно было сложить вторую пирамиду Хеопса, а из жалоб на неподобающее поведение жильцов — новую Эйфелеву башню. Собак он держал неизменно, отдавая предпочтение ротвейлерам, хвост им рубить отказывался из соображений, интересных разве что психиатрам, и втайне радовался, когда псины игнорировали хозяйские призывы к благоразумию.
Злобный цербер лишь однажды получил должный отпор. Прошлой зимой добродушный китайский шарпей Бернард, принадлежавший бывшему прокурору города, вдруг вспомнил, что шарпеи — бойцовая порода, и показал Дику такое кунг-фу, что потом ветеринары только диву давались. Впрочем, Дику урок не пошел впрок.
— Осторожно! — взывал Рахович на весь подъезд, открывая дверь квартиры. — Мы идем гулять!
«Кто не спрятался, я не виноват!» — внятно откликалось эхо.
— Маня! Петька, стервец! Наташенька! Бегите на улицу, генералиссимусу на двор приспичило! — кричали бабушки и дедушки из окон, предупреждая внучат.
Старики правильно понимали жизнь.
Вот и сейчас при виде Величко, идущего через пустынный двор, ротвейлер встал на дыбы, натягивая поводок. Полковник волочился за рычащим кобелем, делая вид, будто старается бросить якорь. От высоких каблуков на земле оставались бороздки.
— Альсандр Палыч! — блажил он, тщетно пытаясь скрыть удовольствие. — Палыч, чтоб тебя! Иди быстрее, я его не удержу, зверя!
В первый раз за всю жизнь Величко нарочно замедлил шаг. И, когда оскаленная морда Дика оказалась совсем рядом, присел на корточки, заглядывая в кровавые глаза собаки.
— У меня один пациент есть, — внятно сказал доктор, не повышая голоса. — Очень славный пациент. Я его попрошу, он тебя, шавку лишайную, на куски порвет. Понял?
Соседи в окнах еле удержались от аплодисментов, видя, как ротвейлер, поджав необрубленный хвост, пятится от доброго доктора.
Пентакль страстей
II.
Пентакли, динарии, звезды, монеты,
Вселенная — город, а люди — планеты,
Свернешь за аптекой, а улицы нету —
Исчезла, свернулась в клубок.
По позднему мраку, по раннему свету,
От старческих бредней к ребенка совету
Иди, изумлен, и на участь не сетуй…
Ты — призрак?
Ты — путник?
Ты — Бог?!
Семь пядей во лбу, но ведь пядь — это пять?
Дождись, пока разум уляжется спать.
БУРСАК
Железо давило на глаза — беспощадно, до кровавой боли.
Не открыть…
— Товарищ Бурсак! Товарищ Бурсак! Эй, там, дежурный, к врачу, в медчасть, бегом. Бегом, говорю!.. Товарищ Бурсак, это я, Крышталев. Вам из Киева звонили, срочно очень…
Слова звучали неправильно, незнакомо, и все вокруг, за стиснутыми железными веками, за кольцом боли казалось чужим, ненастоящим. Почему он здесь? Где все? Где всё?
— Товарищ Бурсак, товарищ Бурсак, вам из Киева!..
— Слышу…
Он слышал — еле различимые слова доносились с края света, из невыносимо чужой дали. Странные, хотя уже понятные. Все, все не так, все должно быть иначе! Жизнь — та, что осталась там, за намертво стиснутыми железными веками, разве это его жизнь? Настоящая? Его жизнь, его город… Киев? Конечно же, Киев! Золотое солнце на Лаврских куполах, легкая пыль над горячим летним Подолом, живые лица друзей…
Почему он здесь?
Давило железо. Не открыть…
— Слышу, товарищ. Мне нужно немного полежать.
— Доктор, колите вашу научную микстуру. Дежурный, шторы в кабинете закрыть, никого к товарищу Бурсаку не пускать!..
У него еще было время. Пусть немного совсем. Хватит! Он вспомнит, он вернется назад, чтобы вновь пройтись от самого начала. От небытия, от пыльной ветхости, пахнущей старым деревом и давними мышами.
Привычная тихая вечность, темнота умершей церкви…
Давило…
1
Лютовали сабли, братья не узнавали друг друга.
Шел над притихшей от ужаса страной великий и страшный год 1918-й. Пока самым краешком, первой поступью. По январскому снегу, по свежей поземке вел свой боевой отряд товарищ Химерный. Ладно вел — зацветали на его пути красные флаги, загорались горячим огнем вековые панские маёнтки. Быть народной власти!
— А ну, на митинг, товарищи! На митинг! Декреты читать буду!..
— Ура-а-а-а-а-а!
Что говорите? Уже Терновцы? Село как село, маенток как маенток — не первые на пути. В засыпанном снегом панском парке мраморные Венеры глаза круглые таращат, белыми руками от взглядов непрошеных закрываясь. Не поможет, ох не поможет, панночки, достанет и вас народная власть, власть трудящихся!
Да не с них начнем, с Венер глупых.
— Слухай, товарищи, декрет! Каждое слово слухай, через сердце пропускай. Потому как в словах этих — счастье ваше!