— Романтическая интрига? — усмехнулся физик. — Она полюбила принца…
— Она полюбила того, кого любить было нельзя! — резко бросила Ганна. — Понимаете? Нельзя!
Владислав Викторович развел руками.
К чему спорить с коллегой?
— Рискну лишь предположить, что от тоски бедняжка и в самом деле разводила орхидеи. А письма ей могли писать родственники — чтобы меньше скучала.
Ганна Петровна покачала головой, не сводя глаз с таинственного цветка.
— Нет, нет… Все иначе. Случилось что-то страшное, темное! А орхидеи… Она понимала, что живой ее не выпустят, письма не передадут, бежать не помогут…
Физик еле сдержал улыбку и тоже поглядел на зеленый росток. Оказывается, и биологи чувствовать умеют!
— Все может быть. А хотите знать, как звали нашу затворницу?
Он достал еще одну бумагу, но не из папки — из внутреннего кармана. Главный, так сказать, сюрприз.
— Анна, — тихо проговорила учительница. — Ее звали Анна.
Рука с бумагой дрогнула.
«…Зигмунд Карлович скоро показал себя верным слугой и рачительным хозяином. Сам ни копейки не крал и других к покраже не допускал… Но особенно Зигмунд Карлович преуспел в обустройстве парка. Выписаны им были цветы из Англии, а туда они попали из Индии; те цветы очень нежные, солнца боятся и тени боятся, холода боятся и жары не переносят. Зигмунд Карлович сосновую кору в котле вываривал, на болото за торфом людей посылал и корни папоротника специальным ножом резал, приносил какие-то щепочки и все это сушил и накладывал в корзины, а корзины ставил на клумбу и накрывал стеклянным колпаком… Дядя Николай Игнатьич не верил, что у немца что-то путное выйдет, но, поскольку потворствовал Зигмунду Карловичу, то и не прекословил… Иное дело Анна Петровна — та через скуку деревенскую помогала немцу цветы теплой водой поливать и опрыскивать и скоро так к этому делу приспособилась — не хуже немца садовничала… Он, бывало, звал ее в шут-ку — панна Орхидея…
Зигмунд Карлович, на спокойном месте сидючи, скоро раздобрел, заматерел. Хотел пан жену ему подыскать — а тот уперся, и ни в какую. Добро бы девок портил — а то нет. Не было за ним такого дела…
Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий — услышат «немец», сразу давай креститься…
А когда из Лондона господа понаехали — тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…
Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»
Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.
— Что это? — тихо спросила Ганна Петровна.
Владислав Викторович вздохнул.
— В библиотеке нашей, в запасниках… Пылищи! Уговорил Оксану Васильевну, пустила она меня к тем трем с половиной книгам, что от панской библиотеки остались…
Ганна Петровна подняла глаза:
— Что-то осталось все-таки…
— Да. — Владислав Викторович вздохнул снова. — И там между страниц… остатки семейного архива. Пара листочков, и надо же, как повезло, — о вашей орхидее…
— Повезло, — эхом откликнулась Ганна Петровна.
Владислав Викторович сложил листок в папку вместе с другими. Завязал белые тесемки — аккуратно, на «бантик».
— Ганна Петровна… Вы-то откуда знаете, что затворницу Анной звали?
6
— Беда, Владислав Викторович, — угрюмо сказал директор.
Ганна Петровна вот уже три дня не выходила на работу. Болела.
— Мать у меня только что была… Ее мать, Ганны. Говорит, неладно дело… Сидит, говорит, Ганнуся в оранжерее сиднем… И не говорит ни с кем. Не ест, не пьет… В кровать не ложится… Спрашивала, что делать?
Владислав Викторович ждал несчастья. Хоть себе не признавался, но в душе — ждал. С того самого последнего чаепития.
— Что делать, Владислав Викторович? — Директор смотрел требовательно и как будто обвиняюще. Чуял директор, видевший паленого волка, что случилось между молодыми коллегами неладное — тогда еще. В сентябре.
— Последний урок. — Физик посмотрел на часы. — А там… Не звали меня, правда, но готов идти непрошеным.
В доме биологички пахло валерьяновыми каплями. Непривычный в этих стенах, панский запах. Мать Ганны встретила Владислава Викторовича настороженно: подозревала, вслед за директором, что лихая перемена с дочерью случилась не без участия молодого коллеги.
— Ганнуся! — крикнула с фальшивой веселостью. — Гости к тебе!
Физик содрогнулся, переступив порог оранжереи. Тут царил густой аромат — сладкий, томный, от него мутилось в голове. Владислав Викторович споткнулся о собравшийся в складки половик у двери…
Ганна Петровна сидела перед расцветшей орхидеей. Светло-фиолетовый цветок тянулся к ее лицу раздвоенным язычком. Ганна Петровна смотрела на коллегу с удивлением и страхом. Лицо ее казалось бледным, как лепестки орхидеи, страдальческим и незнакомым.
— Ганна Петровна, — пробормотал Владислав Викторович. — Ганна… Прошу прощения, что без приглашения… Но все так о вас тревожатся… Анна… Петровна…