Картуз!
Картуз с треснувшим козырьком остался на баштане!
Когда Омелько, не помня себя, кинулся бежать — картуз слетел от ветра и остался лежать среди отрезанных голов. Значит, завтра утром панский сторож, обходя грядки, непременно его обнаружит…
А может, сам немец наступит надраенным до блеска сапогом. Поморщившись, нагнется, возьмет двумя пальцами, поднесет к глазам…
Омелько от страха даже пальцы закусил. У панских слуг и сторожей имелась одна особенность — они точно знали, кому из деревенских хлопцев принадлежит та или иная вещь. Этот самый картуз когда-то потерял Семен, спасаясь от собак в панском грушевом саду. А на другой день сторож был у отца во дворе, и картуз у него в руках, и отцу пришлось платить штраф, а Семен потом еще долго ходил враскорячку, спал на животе и ел стоя…
А уж немец, если с пеклом связан, сразу догадается, чей это картуз.
* * *
Ранним утром отец с братьями отправились возить снопы. Варька подоила и погнала пастись корову, мать взялась печь хлеб, а Оксанка — помогать в хате. Омелько вроде бы тоже подался на сноповоз, но по пути ухитрился улизнуть — благо отцу было не до него. Дорога после дождей раскисла, и возы то и дело попадали колесом в выбоину.
Глотая слезы, Омелько поспешил в балку к деду. Пес с отрубленным в щенячестве хвостом — Куцый — встретил гостя сливающимся в очередь лаем, но через минуту, узнав, замолчал и вильнул обрубком.
Дед был дома. Сидел, как обычно, на колоде с ножиком в руках, что-то мастерил. Омельку встретил без обычной приветливости — как будто уже знал страшную тайну.
Сев перед дедом на корточки, Омелько, обливаясь слезами, рассказал все до нитки — и про арбузы, и про ночной баштан, и про головы на грядках. Дед слушал, попыхивая трубкой. Из трубки поднимались колечки — Омелько смотрел на них уже безо всякой надежды. Ведь если дед не поможет — не поможет никто, и похоронят незадачливого хлопца за оградой кладбища.
— Знал я, что этим кончится, — сказал дед неожиданно мягко. — Не зря баба Рудковская тебе пуп завязала на четырехлистном клевере, чтобы счастливый был. А о том не подумала глупая баба, что…
И замолчал, встопорщив седые усы.
— Что? — жалобно спросил Омелько.
Дед вздохнул:
— Глупый ты, хлопец… Пустая голова.
— Деда! — взмолился Омелько. — Спаси! Если… если ты… да кто без тебя… Немец утащит меня в пекло, и…
— А таки утащит, — сурово согласился дед.
На это Омелько не нашелся, что сказать, и молча заплакал.
— Дурень ты, дурень, — печально продолжал дед. — Не будь ты мне родной внук…
Он тяжело поднялся и ушел в глубь куреня. Омелько сидел тихо-тихо; дед вернулся, неся в кулаке что-то, от чего свисал из горсти кожаный гайтан.
— Слушай, дурень, — сказал дед, снова усаживаясь напротив Омельки, и тот немного воспрянул, потому что в дедовом ворчании не было гнева. — Наденешь вот это на шею… И когда она приедет за тобой на дохлой кобыле — за ней не ходи, а веди кобылу за собой прямо до обрыва. Только не дай ей до себя дотронуться!
— Кто приедет?!
— Молчи, не перебивай. Три ночи тебе дается. Сможешь продержаться — герой. Не сможешь… тут тебе, Омельку, никто не поможет.
— А ты, деда?!
— Я тебе уже помог, — отозвался дед сурово. — Тебе бы на том баштане навеки остаться, на грядке, сны видеть… А ты ушел. Потому что я подсобил.
Он раскрыл ладонь. На заскорузлой подстилке из вековых мозолей лежал колокольчик — обыкновенный колокольчик, как для скота, надетый на тонкую ленту кожи.
От деда пахло табаком и травами. И еще чем-то, отчего Омельке стало спокойнее.
— Деда… А что они там, спят?
Суровый взгляд, но Омелько уже не боялся.
— Деда…
— Спят. — Старческий рот под седыми усами властно изогнулся уголками книзу. — Спят… и снится им…
— Что?
Дед посмотрел на Омельку искоса.
— Страна им снится. Бои… Победы… И договоры, которые подписывают на свитках и скрепляют гетьманскими печатями. И слава им снится, громкая слава… И потомки снятся, — дед неопределенно махнул рукой за плечо, — которые напишут про их славу в школьных книгах с желтыми страницами. И никому из них никогда… — Дед замолчал, тяжело раздумывая. Сдвинул клочковатые брови, поскреб лысину. — Ступай. «Отче наш» перед сном читаешь?
— Читаю, деда, как не читать!
— Ну так иди. И помогай отцу, не отлынивай!
Омелько вылетел из куреня. Куцый проводил его радостным повизгиванием и звоном цепи.
* * *
Колокольчик Омелько спрятал под рубашку.
Вечером, когда мать позвала на ужин, ему встретился на улице Андрий. Тот рассказал не без восторга, что, оказывается, на баштане у немца нашли хлопчачий картуз с треснувшим козырьком и немец страшно гневался — обещал найти вора и спуску не дать.
— Говорят, так ругался, что в крайних хатах было слышно, — говорил Андрий, поправляя на голове свой собственный пыльный картуз.
Омелько с большим трудом притворился, что новость вызывает у него те же чувства, что и у Андрия: удивление и любопытство.
За ужином отец спросил, чего это Омелько такой тихий; тот сослался на усталость и, едва встав из-за стола, поспешил в комору, в сено. Устал он и в самом деле страшно: бессонная ночь давала о себе знать. Зарывшись с головой, он свернулся калачиком — и через секунду стоял в коричневато-сером мареве у ворот отцовской хаты.