Ладно, ништяк. В Ольшанах накормить обещали. И напоить».
Последнее думали оба: и Виртуоз, и Репризыч.
— …Народ, ша! К нам дядя из Мексики приехал… двоюродный…
— Родственники за границей имеются? Скрывал? Так и запишем…
— Он там давно живет. С войны. Старый, под семьдесят. Решил перед смертью посетить историческую родину…
— Гостинцев заморских привез?
— Ага. Джинсы, сомбреро… И фотки. Вот, я с собой прихватил.
Фотографии немедленно пошли по рукам.
— Ни фига себе!
— Ой, а это что?
— Класс! Подпись видели?
— Зачитываю для отсталых: «День Мертвых в Доме культуры»! Круто! Мексика — это не только буритос, мучачос, сомбреро и пульке. Это еще и верно понятые торжества для усопших сограждан…
Репризыч вяло проглядел снимки. Молча передал дальше.
К Виртуозу фотографии добрались в конце. Цветные, красивые, словно открытки. Алтарь с распятием, всюду — витые свечи, цветы, фигурки святых. Баночки-скляночки — наверное, с благовониями. Весело скалятся маски-черепа в черных сомбреро и индейских уборах из перьев.
Молча передал дальше.
К Виртуозу фотографии добрались в конце. Цветные, красивые, словно открытки. Алтарь с распятием, всюду — витые свечи, цветы, фигурки святых. Баночки-скляночки — наверное, с благовониями. Весело скалятся маски-черепа в черных сомбреро и индейских уборах из перьев. Гирлянды цветов, крест, на котором вместо распятия — снова череп. Карнавальное шествие. Саваны, балахоны, жуткие личины, а над процессией кривляется огромный скелет-марионетка. Праздник смерти. Ликующий тлен. Живые и мертвые — братья навек.
— Все там будем, мачос-мучачос!
Автобус давно выбрался из города. За грязными стеклами тянулись унылые поля. На жухлой стерне копошились птицы. Барин-дождь сек птиц стеклянными розгами. Черно-серая тоска. Не чета красочному празднику ацтекских мертвяков.
— Дядя рассказывал, у них на День Мертвых вся страна на ушах стоит. С тридцать первого октября по второе ноября. Булочки-черепа, пирожные-черепа, из сахара — опять черепа. На лбу пишут имена дорогих покойников. Сгрыз — значит, уважил. Грызть надо у адресата на могилке. Кладбища ночами от свечей сияют. Пьют эту… тыкилу! На кактусе краник: открыл, она и течет…
Мелькнул за железнодородным переездом санаторий с жизнеутверждающим названием «Ладушки». Ладушки-ладушки, где были, у бабушки… что ели — буритас, что пили — тыкилу … попили-поели, на могилку сели…
Автобус с лязгом крыл по матери ухабы грунтовки.
— Между прочим, сегодня как раз второе ноября.
— Черепа ни у кого с собой нет? Я б позавтракал…
— Дома оставили. С мозгами вместе…
— У меня есть.
Философ Никотин полез в свой бездонный мешок, долго рылся и извлек на свет божий череп: оскаленный, желтоватый.
Дружный хохот сотряс вильнувший на мокрой дороге автобус.
При въезде в райцентр из кустов под колеса бросился мужик. С виду — родной брат Никотина: ватник, треух, кирза. Вместо мешка у камикадзе имелся бокастый портфель-ветеран. Недорезанным поросенком завизжали тормоза. Водитель в сердцах выдал мудреный афоризм, где фигурировали сам мужик, его мать, коромысло, карбюратор, различные половые органы, дышло и почему-то — кунсткамера. Последнему слову водитель, похоже, придавал особенное, личное значение.
Смачно дохнув перегаром, мужик сунулся в дверь:
— Артисты?
— Самодеятельность, — с достоинством ответил Репризыч.
Сейчас он напоминал члена Палаты лордов в изгнании.
— Пафнутий Иннокентьевич, — представился мужик таким тоном, будто это все объясняло. — Ямщик, ехай прямо к клубу! Щас направо, значит.
Упав на свободное сиденье, ольшанец по-хозяйски обшарил взглядом салон. Будто загон для скота проверил: все ли овцы на месте. Взгляд запнулся об Никотина. Мужик мотнул головой, задумчиво прикусил ручку портфеля, обернутую изолентой. «Нет, не зеркало», — решил наконец.
— Куда путь держишь, земляк?
— Супоневские мы, — не моргнув глазом сообщил Никотин.
Народ втихую давился от смеха, предвкушая потеху. Однако Пафнутий Иннокентьевич по простоте душевной ловушки избежал. Не стал выяснять, что это за Супонево и где оно находится. География была ему до лампочки. Внимание мужика привлек футляр от виолончели.
— Товарищ артист! Скрипочка у вас тово… габаритная, значит!
Попадание было стопроцентным.
В пьесе этой репликой Виртуоза доставали с момента открытия занавеса. Автобус грохнул хохотом, в котором утонул традиционный ответ: «Это не скрипка!»
Мужик не обиделся.
— Юмористы, значит, — удовлетворенно заключил он. — Это хорошо.
По сторонам мелькали дощатые заборы, крашенные суриком, шифер крыш, кирпичные трубы дымоходов. Из-под колес с кудахтаньем шарахались куры. Против ожидания, автобус под чутким руководством местного Сусанина направился отнюдь не к центру Ольшан, где виднелись «этажерки» из белого кирпича. Площадь с позеленевшим от скуки памятником быстро осталась за кормой. Вновь потянулись бесконечные заборы и проулки между дворами. Минут через двадцать автобус остановился.
— Приехали, товарищи артисты! Вот он, наш клуб. Вылезай, цыгане, становись к стенке…
Клуб поражал воображение. Широкие, облицованные полированным гранитом ступени вели к шести высоким дверям парадного входа. На дверях имелись непременные бронзовые ручки. В отличие от памятника на площади, ручки сияли тусклым заревом. По бокам от входа монументальные колонны подпирали фронтон, украшенный лепниной: голуби, серпы, молоты, лиры и венки. Над этой символической барахолкой разместилось сусальное золото надписи: «Дворец культуры Ольшанской мебельной фабрики».