Автор: Генри Лайон Олди
Жанр: Фэнтези
Год: 2008 год
Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов, Марина и Сергей Дяченко. Пентакль
Доброжелательные люди — не предметы для искусства.
С. Т. Аксаков
Зачем выпрыгивать в окно, когда проще перевернуть мебель?
Окна здесь не мыли с прошлого века. Мебель тоже не меняли — столы из белого пластика, высокие седалища типа «сядь-и-дрожи», древний кофейный автомат, встретивший нас недовольным гудением. Портрет Николая Васильевича Гоголя на пузырчатой от краски стене был явно вырезан из юбилейного «Огонька» тридцатилетней давности. Рядом кнопками — две сверху, одна внизу — прикрепили фотографию: в лучах рассвета сияла рубиновая звезда, водруженная на шпиль. Звезду чья-то веселая рука, вооружившись углем или черным фломастером, заключила в извилистый круг. Пожалуй, геометр-любитель перед работой изрядно хлебнул горькой.
Звезда в круге.
Пентакль.
Ушедший Век-Волкодав все еще держался в этом странном кафе, куда мы, пятеро, завернули, спасаясь от внезапного дождя. Цеплялся за жизнь всеми годами — когтями, зубами, щербатыми и сточенными от старости, в особенности последними двумя-тремя десятками. Бармен, обеспечив каждого чашкой напитка, пахнущего горелой резиной, удалился. Спина бармена излучала гордость, достойную венецианского мавра: сделал дело — гуляй смело!..
Тихо. Пусто. Двадцатый век.
Прошлое.
— Луиджи Пиранделло, нобелевский лауреат. «Шесть персонажей ищут автора».
— С точностью до наоборот. Авторы ищут персонажей.
— Шестеро? Ты себя за двоих посчитал?
— Смею напомнить, ничем хорошим у Пиранделло эти поиски не кончились. «Видимость! Реальность! Игра! Смерть! Идите вы все к черту! Свет! Дайте свет!..»
— А портрет Гоголя — знак, между прочим! Даже перст — указующий.
— Ага… и нос тоже. Указующий.
— На что? На малороссийскую экзотику? На гоголь-моголь с горилкой-морилкой?
— Новый Миргород?
— А что?
— А ничего…
На улице лил дождь. Прохожие спасались под зонтами, под козырьками подъездов, в арках дворов. Портрет классика смотрел мимо нас в залитое водой окно. Классик упрямо воротил длинный нос от рубинового пентакля. Горчил кофе. Ненаписанная книга Вием стояла на пороге. Поднимите мне веки…
Поднимите мне век.
Двадцатый.
— Ловим героев, а в полночь встречаемся у разрушенной церкви и докладываем об успехах?
— Ведьма работает в парикмахерской? Черт сидит за компьютером? Упырь — председатель колхоза? Гоголевской Малороссии давно нет.
— Если ищешь чего-то необычного, можно выпрыгнуть в окошко. А можно просто перевернуть мебель. Так сказал Лир.
— Король?
— Король. Эдвард Лир, король нонсенса.
Тишина пустого кафе, тишина ушедшего века, века железа и пластика, ничем не похожего на времена патриархальной Диканьки. Все по-другому, все иначе.
Дождь. Кофе оставалось на самом донышке.
Портрет скептически молчал.
— Между прочим, для Гоголя Миргород — не символ глухой провинции, как в учебнике написано. Для него он — Мир-город, средоточие всего, что есть на свете.
— «Мир-город» — так раньше переводили название «Иерусалим». Все вспоминают Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича с их лужей, но в «Миргород» входит и эпический «Тарас Бульба».
— Ну, лужа — это центр стабильности! Эстафета веков!
— Сейчас на месте той лужи — пруд с лебедями. Источник миргородской целебной воды! Иван Иванович с Иваном Никифоровичем по золоту ходили. Вот вам и разница.
— А дождь, между прочим, кончился. Пошли?
Чашки с легким стуком опустились на пластик.
Пошли? Пошли!
Встречаемся в полночь — возле разрушенной церкви. Или утром под часами на главной площади. Или в полдень у старой мельницы.
Легко стукнула дверь.
— Сочинители! — вздохнул бармен, соткавшись прямо из воздуха, пропахшего горелым кофе. — Наворотят мудростей! Разве что пан ректор Киевского университета ихние выкрутасы разберет, и тот небось в затылке лысом не раз, не два почешет!
— Какие ведьмы в наше просвещенное время? — согласился кофейник. — Какие черти? Писали бы лучше про драконов, про баронов… Мебель, понимаешь, им переверни!
Белый стол поднял ножку и почесался. В идее перевернуться было что-то привлекательное. Но спорить с бывалым кофейником он не решился.
— А все-таки что ни говори, как ни верти, — Портрет задумался, степенно кивнул, — а все-таки разное в мире бывает. Редко, но бывает!
И не выдержал: скосил левый глаз на пентакль.
Словно боялся, что две верхние кнопки отвалятся и звезда в круге перевернется вверх тормашками, как мебель у короля нонсенса. Тогда хоть в окошко прыгай…
Зачем выпрыгивать в окно, если любой этаж — первый?!
Пентакль упрямцев
I.
Когда пентаграммы, иначе — пентакли,
Закружат дома в безымянном спектакле
И демоны освободятся — не так ли? —
То вздрогнет асфальт под ногой.
И пух тополиный — волокнами пакли,
И с бурсы хохочет угодник Ираклий,
И глотка охрипла, и веки набрякли…
Ты — нынешний?
Прошлый?
Другой?!
Пройдись не спеша от угла до угла,
Дождись, пока в сердце вонзится игла.
БАШТАН
Хата была очень стара. За десятки лет соломенная кровля поросла мхом, а плетенный из лозы дымарь кое-где разрушился, и потому дым шел не только сверху, но и валил из прорех. Никого это не печалило. Хату белили каждый год перед Пасхой. Рядом помещалась комора — хозяйственная пристройка, сарай. Перед ней имелся широкий порог, на котором можно было играть «в камушки», или выстругивать что-то, или просто сидеть; правда, посиделки случались редко.