— Ну, чего, Фионин? — вопросил гражданин Сатанюк. — Снега нет ли?
— Никак нет, — вздохнул тот. — Ни снега нет, ни Месяца нет. Украли, видать!
— То есть как укра?.. — взревел гражданин Сатанюк сиреной пароходной.
. — взревел гражданин Сатанюк сиреной пароходной.
Не доревел. Обрезало.
А наш Черт меж тем давно по улицам гуляет. Сторож со двора постоялого не бойцом оказался — с полутора скляниц храпака задал, с иными же прочими знакомство свести пока не вышло. Так почему бы и не выйти на улицу в такую ночь, особенно если в Пекло не гонят?
Вот и ходит себе Черт вдоль улиц. Не просто так — вспоминает. Ведь есть чего, есть! Вот тут, где теперь памятник, серебрянкой смазанный, шинок стоял. Всем шинкам шинок, до самой Полтавы — да что Полтавы! — до Киева слава о нем летела. Приезжали в тот шинок паны важные, дивились. Что за притча? И горилка вроде бы такая, как и всюду, и сало, и пампушки с чесноком. Такая — а все ж иная, куда как иная! Хлебнешь, зажуешь, занюхаешь — и в свой Киев возвращаться расхочется. А уж когда скрыпицы играть начинали!.. Все дивились, Черт не дивился. Содержал тот шинок его давний приятель, ведьмак, который всей местной нечистью верховодил. Ох и славный шинок был! Там Черт и познакомился с панычом из Больших Сорочинцев, что страсть как байки про нежить всякую слушать любил. Слушать, записывать — и сам сочинять. Добрый был паныч, только худо кончил. Плохо от черта к попу кидаться!
Вздохнул Черт: был шинок — нет его. И ведьмака нет, давно в котле пекельном бока греет, и паныча любопытного. Нет их! Если б только их! Помнил Черт: когда Рождество близко, спешат хлопцы и девчата колядовать, рядятся волхвами да медведями…
Безлюдно на улицах, скучно! Видать, крепко запретили Рождество. Нет, ничего нет. А это что? На дом панский похоже, колонны у входа, крыльцо высокое, на вывеске «Ольшанский Дворец культуры» написано. Шагнул Черт ближе, принюхался, да и похолодел. Чего там, за стенами и за колоннами, не понял, но на всякий случай на другую сторону улицы перешел. Экий страх, даже Черта напугали!
С «Дворцом культуры» ясность полная. А что еще тут в наличии?
Оглянулся Черт, от лишних глаз опаску имея. Но только пусто, ночь зимняя вокруг, ни души на улице. И в небе пусто: был Месяц — нет Месяца. Хмыкнул Черт, затылок, прической «бокс» стриженный, почесал…
Там, где прежде роща стояла, парк оказался. Не роща, конечно, но деревья в наличии. Поискал Черт, какое из них вербой будет. Хоть и без листьев, а узнать можно.
— А ну, вылазь! Вылазь, говорю!
Только кто ответит? Ночь, тьма зимняя, Месяца и того нет.
Хмыкнул Черт, губы дудочкой сложил.
Них, них, запалам, бада,
Эшехомо, лаваса, шиббода,
Яндра, кулейнеми, яндра…
Не взяли бы Черта в «Гран-Опера» петь, и даже в сельский клуб не пустили бы. Не дал Люципер талану! Только порой важно не как поешь, а что. Зашевелился снег под вербой, листья прошлогодние встопорщились. Показалось из-под них круглое да серое. Выглянуло, вновь спряталось.
— Кумара? — пискнуло еле слышно.
— Кумара-кумага! — засмеялся Черт в ответ. — Жунжан!.. Вылезай, Клубок! Не признал, что ли?
— Признал…
Встал перед ним черт Клубок — такой, каким был в годы давние: сутулый и седой, глаза — плошки желтые, борода козлиная, рога козлиные. А в рогах — вроде клубка шерстяного. Ох, не завидовали тем, кому такой клубок ночью под ноги попадался!
— Признал, — повторил, бороду козлиную почесав. — А как не признать-то? Кто из нынешних «Кумару» помнит? И песни наши забыли, и Рождество справляют, нас, стариков, срамят… Давно приехал?
Так и разговорились.
Из парка Черт к Студне-речке собрался. Не пропала речка, только обмелела и грязней стала, даже сквозь лед заметно. Пошел он туда, хоть и надежд особых не имел. За Клубка, приятеля стародавнего, Черт спокоен был. Куда тому пропадать? Или в округе все вербы перевелись? А вот Мостовой, что мосту старому хозяином считался, мог и не уцелеть. Давно мост сломали, еще полвека тому. Разобрали — и новый, железный построили. Прижился ли Мостовой? При железе служить опасно, это Черт еще по Парижу запомнил. Эх, веселым чертом был Мостовой! Клубок — тот без выдумки обретался, по земле катился да с пути сбивал. Или огнем пыхал. Мостовой же без шуток и ночи не проводил. Позднего прохожего на мосту встретит — меняться предлагает. У кого кожух добрый, тому новый, еще лучший сулит, у кого кобза — заморскую гитару обещает. А уж когда дело до уговоров дойдет, никому не устоять! Однажды и вовсе смех был: попа повстречал, что от гулящей молодицы под утро пробирался. А у попа блудливого — бородища до пояса. Заступил ему Мостовой дорогу, не побоялся, потому как нагрешил в ту ночь поп выше креста церковного. К перилам деревянным прижал его Мостовой и бородами меняться велел. Понимал: не станет гулена долго спорить. Ох и срам случился, когда матушка-попадья поутру увидела, что именно у благоверного на подбородке выросло! Ох и гремело смехом все Пекло! Жаль, историю эту Черт своему приятелю Сартру не поведал. Хотел, да все некогда было.
Шагнул Черт на мост, «Кумару», тайную чертячью песню, насвистывая. Только ступил — так сразу и замер, потому что иной звук услыхал. Урчал где-то поблизости мотор автомобильный.