— Типа Гилеина теорического мира? — спросил я.
— Так бы они это назвали, чтобы уличить нас в наивности. Однако со времён Протеса концепция ГТМ развилась в более сложную метатеорику. Взгляды Пафлагона по сравнению с классическим протесизмом — всё равно что современная теория групп по сравнению со счётом на пальцах.
— Но по-прежнему с ним связаны?
— Разумеется.
— Мне просто вспомнился мой разговор с инквизитором.
— Вараксом?
— Его интерес к теме… — начал я.
— Поправка: его интерес к тому, интересует ли нас эта тема.
— Да, верно. Не лишнее ли это свидетельство в пользу существования гипотетического влиятельного фида сууры Акулой?
— Думаю, нам следует осторожнее строить догадки насчет ГВФСА, пока суура Тулия не подтвердила, что такое лицо есть, — сказал Арсибальт. — Иначе мы нагородим гипотез, которые не выдержат проверку весами.
— Можешь ли ты, не вываливая на меня все свои знания, объяснить, что в трудах Пафлагона могло показаться для мирянина практически применимым?
— Да, — сказал он. — Если ты починишь мне рамки.
— Ты слышал про ускорители?
— Конечно, — отвечал я. — Установки эпохи Праксиса. Гигантские и дорогущие. На них проверяли теории об элементарных частицах и силах.
— Да, — сказал Арсибальт. — То, что нельзя проверить, не теорика, а метатеорика. Область философии. Так что, если принять этот взгляд, границу между теорикой и философией определяет наше экспериментальное оборудование.
— Хм. Держу пари, философ бы тебе за такие слова в глотку вцепился. У тебя получается, что философия — просто плохая теорика.
— Некоторые так и считают, — согласился Арсибальт. — Но они говорят не о философии, как определили бы её философы , а о том, что делают теоры, когда заканчиваются возможности их оборудования. Они доводят философов до белого каления, называя это философией или метатеорикой.
— О чём ты?
— Ну, они пускаются в рассуждения о том, какой будет следующая теория. Развивают её и пытаются вывести проверяемые следствия. В конце эпохи Праксиса такая проверка подразумевала строительство всё более гигантских и дорогих ускорителей.
— А потом случились Ужасные события.
— Да, и теоры лишились своих дорогостоящих игрушек, — сказал Арсибальт. — Но не ясно, вправду ли это что-нибудь изменило. Ещё раньше самые большие установки были на грани того, что можно построить на Арбе за вообразимые деньги.
— Я и не знал. Мне всегда казалось, что количество денег не ограничено.
— Может быть, — сказал Арсибальт, — но почти все они идут на порнографию, сладкую воду и войну. На ускорители остаётся самая малость.
— Значит, поворот к космографии мог бы произойти и без Реконструкции.
— Он начался в самом конце эпохи Праксиса, — сказал Арсибальт, — когда теоры смирились с мыслью, что необходимые установки на их веку уже не построят.
— Так что им осталось только обратить взгляды в космос.
— Да, — сказал Арсибальт. — И со временем мы получаем таких, как фраа Пафлагон.
— Каких? Совмещающих теорику с философией?
Арсибальт задумался.
— Я пытаюсь уважить твою просьбу не заваливать тебя Пафлагоном, — объяснил он и, поймав мой взгляд, добавил: — Но это усложняет мне задачу.
— Услуга за услугу, — заметил я, показывая пилу, которой как раз орудовал.
— Пафлагон — и, видимо, Ороло — наследники таких, как Эвенедрик.
— Теоров, обратившихся к философии, когда теорика остановилась.
— Замедлилась, — поправил меня Арсибальт, — в ожидании результатов из мест вроде Бунжо.
Концент светителя Бунжо выстроили рядом с заброшенной соляной шахтой, уходящей на две мили в глубину. Тамошние милленарии посменно сидят в полной тьме перед кристаллическими детекторами элементарных частиц, дожидаясь вспышек. Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.
Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.
— А тем временем теоры забавлялись с идеями, которые люди вроде Эвенедрика придумали, дойдя до границ теорики?
— Да, — сказал Арсибальт. — Таких идей к Реконструкции была целая куча, всё сплошь вариации на тему поликосмизма.
— Идеи, что наш космос не единственный.
— Да. Об этом-то Пафлагон и писал, когда не был занят изучением нашего космоса.
— Кажется, я запутался. Вроде бы минуту назад ты говорил, что он занимался ГТМ.
— Да. Но протесизм — веру в то, что существует иной уровень бытия, царство чисто теорических форм, — можно считать самой ранней и простой из поликосмических теорий, — пояснил Арсибальт.
— Поскольку он постулирует существование двух космосов, — проговорил я, стараясь уловить его мысль. — Одного для нас и другого для равносторонних треугольников.
— Да.
— Но поликосмические гипотезы, о которых я слышал — те, что возникли перед Реконструкцией, — совсем другая история. В них существуют космосы, похожие на наш, хоть и отделенные от него. С материей, энергией и полями. Изменяющиеся. Никаких вечных треугольников.
— Не всегда такие похожие, как ты думаешь, — сказал Арсибальт. — Пафлагон вслед за своими предшественниками считает, что классический протесизм — просто одна из поликосмических теорий.