Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.
Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, не обязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть… это мог быть только инопланетный корабль!
Зазвучали возгласы и даже редкие аплодисменты. Присмотревшись к милленарскому матику, я увидел, что из-за его стен поднимается столб дыма. В первый миг у меня перехватило дыхание: я подумал, что лазер поджёг матик! Что это луч смерти! Потом я всё-таки пришёл в себя и сообразил, что такого быть не может. Чтобы что-нибудь сжечь, нужен инфракрасный лазер, излучающий тепло. Этот лазер по определению был не инфракрасный, раз мы видели его свет. Дым шёл не от горящих зданий. Тысячелетники разложили костры и бросали в них траву или что-то другое, наполнявшее пространство над матиком дымом и паром.
Нельзя увидеть лазерный луч в вакууме или в чистом воздухе, но частички дыма или пыли рассеивают часть света во всех направлениях, так что луч проступает в виде светящейся прямой линии.
Сработало. Мы не могли видеть большую часть многотысячемильного луча, однако дым от костров позволил различить его на последних сотнях футов и сообразить, откуда идёт свет.
И конечно, у меня было нечестное преимущество, поскольку я знал плоскость орбиты инопланетного корабля — перед какими неподвижными звёздами он должен проходить. Я поднял стлу, закрываясь от света из матика. Глаза привыкли к темноте, и я вновь различил звёзды.
И тут я увидел — как и ожидал — алую движущуюся точку в искристом ореоле от прохождения света через атмосферу. Я указал вверх. Все рядом со мной проследили мой жест и тоже нашли алый метеор. Луг затих, как собор во время анафема.
Метеор мигнул и погас. Алое свечение исчезло. Послышались редкие нервные хлопки, которые смолкли, так и не перейдя в овацию.
— Я чувствую себя идиотом, вспоминая, из-за чего тревожился и чего боялся всю жизнь, — сказал Арсибальт, глядя мне в лицо. — Теперь я понимаю, что бояться надо было другого.
Воко прозвонили в три часа ночи.
Никто не ворчал, что его разбудили. Никто всё равно не спал. Собирались медленно, с опозданием, потому что почти все несли книги и другие вещи на случай, если призовут их.
Стато назвал семнадцать имён.
— Лио.
— Тулия.
— Эразмас.
— Тулия.
— Эразмас.
— Арсибальт.
— Тавенер.
И ещё несколько десятилетников.
Я вступил в алтарь, как тысячи раз, когда заводил часы. Но тогда я знал, что скоро фраа Ментаксенес снова откроет дверь. Сейчас я поворачивался спиной к тремстам людям, которых больше не увижу — если только их не призовут и не отправят туда же, в то неведомое место, что и меня.
Рядом со мною было несколько хорошо знакомых лиц и несколько чужих — столетники.
Стато умолк. Имён прозвучало так много, что я сбился со счёта и думал, что список закончился. Я взглянул на Стато, ожидая, что он перейдёт к следующему этапу актала. Примас словно окаменел. Потом он медленно заморгал и поднёс лист к ближайшей свече, как будто не мог разобрать написанное. Казалось, он вновь и вновь перечитывает одну строчку. Наконец, Стато с усилием поднял голову и посмотрел через алтарь на милленарский экран.
— Воко, — произнес он так хрипло, так что вынужден был прочистить горло и повторить: — Воко фраа Джад, милленарии.
Всё смолкло; а может быть, я ничего не слышал за шумом крови в ушах.
Ждать пришлось долго. Затем дверь в милленарском экране отворилась и в ней возник силуэт старого фраа. Мгновение тот стоял, ожидая, пока осядет пыль — дверь не открывали очень давно. Затем он выступил в алтарь. Кто-то притворил за ним дверь.
Стато произнёс несколько слов: официальное обращение к нам. Мы ответили, что явились на его зов. Инаки за экранами начали скорбный анафем прощания. Все пели от самого сердца. Тысячелетники сотрясали собор мощной басовой партией, такой низкой, что она не столько слышалась, сколько ощущалась. И от этого, больше чем от пения моих близких, деценариев, у меня зашевелились волосы на голове, защипало в глазах, а под носом стало мокро. Тысячники скорбели о разлуке с фраа Джадом и старались, чтобы он почувствовал это нутром.
Я поглядел прямо вверх, как Пафлагон и Ороло. Свечи озаряли лишь нижнюю часть колодца. Однако я и не пытался что-нибудь увидеть. Я хотел лишь остановить влагу, готовую хлынуть из носа и глаз.
Рядом происходило какое-то движение. Я опустил голову и увидел, что к нам направляется младший иерарх.
— Есть гипотеза, что сейчас нас выведут в газовую камеру, — прошептал Арсибальт.
— Заткнись, — сказал я и, чтобы не слушать нытья, пропустил его вперёд. Ему потребовалось время, чтобы обогнуть меня, поскольку он превратил полстлы в мешок и нёс в ней небольшую библиотеку.
Иерархи, в парадных пурпурных облачениях, провели нас по центральному проходу пустого северного нефа и дальше в притвор перед дневными воротами. Мы собрались у Большого планетария — механической модели Солнечной системы. Дневные ворота стояли распахнутыми, но площадь за ними была пуста. Ни летательных аппаратов. Ни автобусов. Ни даже пары роликов.