После того как закончилось торжественное вступление, вышел примас и произнёс короткую речь. Было слышно, как в тёмных нефах за экранами люди вздыхают и ёрзают. Я рискнул взглянуть на себя и увидел грязные босые ноги, стлу, завязанную самым примитивным способом (фасон «Только что с постели»), красные рубцы и желтовато-зелёные синяки. Просто хрестоматийный дикарь.
Одна из делегаций — самая многочисленная и пышно одетая — выступила вперёд и запела. У них были достаточно мощные голоса, чтобы без усилия вытянуть шестиголосную полифонию. Как мило, подумал я. Потом следующая группа исполнила монодическое песнопение в тональностях, которых я никогда прежде не слышал. Тут третья группа начала вытаскивать из-за пазухи шпаргалки, и до меня наконец дошло. Я пережил то, что бывает только в самых садистских кошмарах: почувствовал себя в западне. Каждая группа должна что-нибудь спеть. Я — группа. Из одного человека! Чего я не мог, так это стыдливо замахать руками и сказать: «Ой нет, увольте». Никто на конценте не счёл бы такое поведение милым и забавным.
Всё не так страшно, убеждал я себя. Ничего исключительного от меня не ждут. Пою я вполне прилично. Если бы мне в руки сунули ноты и сказали: «Давай», я бы спел с листа. Сложность заключалась в выборе. Другие группы наверняка подготовились за несколько недель: выбрали песнопения, которые что-то расскажут о них самих, о концентах, откуда они прибыли, о музыкальных концепциях, разработанных, чтобы возвеличить наиболее дорогие им идеи. Музыкальное наследие концента светителя Эдхара ничем не уступало традициям более крупных концентов — за него я не боялся. Однако большая делегация эдхарцев уже прошла инбрас. Арсибальт с Тулией наверняка взяли дело в свои руки и организовали выступление, скреплённое сейсмическим рокотом фраа Джада, о котором члены конвокса до сих пор говорят на своих мессалах. Так что мог исполнить я? Гармония и полифония исключались. Замахиваться на что-нибудь очень сложное явно не стоило, чтобы не выставить себя на посмешище. Я совершенно точно не мог поразить всех исключительным мастерством. Вообще солистов, настолько искусных, чтобы их хотелось слушать больше минуты-двух, очень мало. Достаточно спеть что-нибудь короткое и вернуться на место.
Однако мне не хотелось просто отбубнить ученический стишок, хотя и его бы вполне хватило. Потому что — и я прекрасно понимаю, как глупо это прозвучит, — я желал произвести впечатление на Алу. Джезри был прав: я не увижу её, пока она не примет решения. Однако она наверняка в соборе и поневоле должна меня услышать. Старый урок из тех, что мы разучивали в Эдхаре, мог бы разбудить в её груди ностальгическое чувство, однако меня не устраивал такой надёжный и скучный путь. Джезри побывал в космосе. Но и я пережил приключения, узнал много нового, приобрёл качества, о которых она пока ничего не знает. Есть ли способ выразить это мелодией?
Возможно. Орифеняне разработали систему вычислительного пения, явно восходящую к традиции, которую основатели концента вынесли из Эдхара.
Орифеняне разработали систему вычислительного пения, явно восходящую к традиции, которую основатели концента вынесли из Эдхара. В этом смысле она была вполне узнаваема для любого эдхарца. Система позволяла совершать операции над набором данных путём многократного преобразования исходной последовательности нот. Преобразования, основанные на теории клеточных автоматов, осуществлялись непосредственно в процессе пения. Систему эту придумали после Второго разорения инаки, оставшиеся без вычислительных машин. В некоторых концентах она угасла или превратилась во что-то другое, но в Эдхаре всегда практиковалась всерьёз. Мы учили её как своего рода детскую музыкальную игру. А вот в Орифене к ней прибегали для решения задач — вернее, одной задачи, сути которой я так и не понял. То, что получалось, звучало очень хорошо — результат выходил куда более музыкальный, чем в эдхарской версии, которая годилась для вычислений, но отнюдь не радовала слух. За время, проведённое в Орифене, я более или менее ознакомился с этой системой. Один мотив оказался особенно привязчивым: он крутился у меня в голове во время перелёта в Тредегар и карантина. Я подумал, что если исполнить его вслух, он, возможно, отвяжется.
Едва эта мысль пришла мне в голову, все сомнения отпали сами собой. Наступил мой черёд, я вышел и запел — легко и спокойно, поскольку не задумывался, правильно ли поступаю.
Когда я понял, что, возможно, допустил оплошность, было уже поздно. Ибо после первых же фраз по одному из секторов аудитории прокатился удивлённый гул. Негромкий, но явственно узнаваемый. Я невольно поглядел в ту сторону и едва не сбился, потому что понял: гул идёт из нефа тысячелетников.
И тут я повёл себя, как провинившийся фид, — украдкой покосился на иерархов. Все они смотрели на меня. Большая часть — равнодушно. Однако некоторые наклонились друг к другу и перешёптывались. Среди них я узнал своего старого приятеля — инквизитора Варакса.
Одно по-своему утешало — что бы я ни наделал, какой бы муравейник ни разворошил, деваться было некуда. Большая часть аудитории не заметила в моём выступлении ничего странного, и я сосредоточился на том, чтобы чисто довести его до конца. Правда, сбоку от меня происходило какое-то движение. Я скосил глаза и увидел, что инаки в набедренных повязках, до сей минуты никак не реагировавшие на актал, смешали ряды и тянут шеи, чтобы лучше меня видеть.