Он едва не попал в инака, который торопливо шагал к последнему оставшемуся воздухолёту, согнувшись под чем-то тяжёлым. Фары Гнелева кузовиля светили ему в спину. Я узнал груз — это была мёртвая геометриса, забытая и брошенная в кузове. Из дверцы воздухолёта высунулись руки. Инак со всей силы упёрся ногами в землю и подбросил геометрису в воздух. Руки подхватили её и втащили на борт. Солдат у двери, оскалив зубы, что-то прокричал в микрофон. Воздухолёт поднялся, оставив на земле человека, который принёс тело. Я заставил себя взглянуть на него и увидел то, чего ждал и боялся: это был Ороло, один перед воротами Орифены.
Мы уже набрали высоту, так что я видел склон горы за стенами и зданиями концента. Облако было такое же, как в старых текстах, которые пересказывал нам фраа Халигастрем: тяжёлое как камень, текучее как вода, горячее как печь и — теперь, когда оно промчалось несколько тысяч футов по склону, — быстрое, как сверхскоростной экспресс.
— Нет! — закричал я. — Мы должны вернуться!
Никто меня не слышал, но солдат, увидев выражение моего лица и то, что я повернулся к кабине пилота, спокойно вытащил пистолет и приставил мне к середине лба.
— Мы должны вернуться!
Никто меня не слышал, но солдат, увидев выражение моего лица и то, что я повернулся к кабине пилота, спокойно вытащил пистолет и приставил мне к середине лба.
Следующей моей мыслью было: «Хватит ли мне духу выпрыгнуть, чтобы Ороло взяли вместо меня?» — но я знал, что воздухолёт не станет за ним спускаться — на это не оставалось времени.
Ороло с любопытством огляделся. Лицо у него было почти скучающее. Он шагнул в сторону, чтобы видеть гору через открытые ворота, и, думаю, оценил, сколько секунд у него в запасе. Потом поднял брошенную кем-то лопату и её ручкой провёл на мягкой земле дугу. Он повернулся раз, другой, третий, соединяя дуги в бесконечный, плавный изгиб аналеммы. На неё он и встал, ровно посередине, лицом к своей смерти.
Здания рушились ещё до того, как их касалась палящая туча — она гнала перед собой невидимую ударную волну. Несколько секунд фронт разрушений катился по конценту, затем достиг стены. Она выгнулась, треснула — несколько блоков отлетели, — но не упала, и лишь когда в неё ударила палящая туча, рассыпалась, как песчаный замок, когда его накроет волной.
— Нет! — снова закричал я. Ударная волна бросила Ороло на землю, как сноп колосьев. Нам миг его окутало дымом — жар двигался впереди палящей тучи, словно её предвестник. Воздухолёт тряхнуло. Туча вырвалась из ворот, прокатилась по развалинам стены и накрыла Ороло. Долю секунды он был цветком жёлтого пламени в реке света, затем слился с нею. Осталась лишь струйка дыма, вьющаяся над потоком огня.
ЧАСТЬ 9. Инбрас
Конвокс , большое собрание инаков из матиков и концентов по всему миру. Обычно проводится на тысячелетний аперт или после разорения, но может быть созван в исключительных обстоятельствах по просьбе мирских властей.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
На леса и луга пролился млечный свет и застыл липким густым маревом. Это был день без утренней зари. Миллионогранная сетка трещин на иллюминаторе измельчала свет в диковинных цветов пыль. Я смотрел сквозь щиток костюма-аэростата. На сиденье рядом со мной стоял оранжевый саквояж: он дышал, вздымаясь как грудь, и убивал всё, что из меня выходило. Инаки и бонзы, созванные на конвокс со всего Арба, были слишком важны, чтобы подвергать их риску заражения инопланетными микробами, поэтому мне до дальнейших указаний предстояло жить в пузыре.
Я не мог взять в толк, зачем вообще везти меня в Тредегар, если есть риск. Никакой диалог между разумно мыслящими людьми не привёл бы их к заключению, что меня всё-таки надо туда доставить — но в костюме-аэростате. Однако, как сказал Ороло, конвокс — это политика. Решения там принимались компромиссные. И, как всегда, компромисс между разумными альтернативами оказался полной нелепостью.
Поэтому знаменитую скалу я увидел через несколько слоёв запотевшего, исцарапанного и потресканного полимера и многомильное марево: дым, пар или пыль, я определить не мог. Поэты, воспевавшие скалу, всегда видели её на рассвете или на закате великолепного дня и гадали, чем заняты тысячелетники в своих башнях. Поэты не знали или стеснялись упоминать, что гранитный массив пробит туннелями, в которых хранятся радиоактивные отходы, и что Три нерушимых устояли не благодаря мощи своих стен или отваге защитников, а благодаря соглашению между матическим миром и светской властью. Я попытался вообразить поэму, которую напишет человек, видящий и знающий то же, что я. Лицевой щиток затуманился от моего невольного смешка. Впрочем, когда он очистился и мне вновь предстала мрачная, обесцвеченная дымкой картина, я подумал, что поэма всё-таки вышла бы классная. Скала выглядела на тысячу лет древнее чего-либо на Экбе, а помехи для взгляда создавали эмоциональную отдалённость, как будто я космограф и смотрю на пылевое облако в телескоп.
Тредегар выстроили дальше от крупных городов поздней эпохи Праксиса, чем Мункостер или Барито.
Вместе с угрюмым видом скалы это создало ему репутацию уединённого места. Города, окружавшие Мункостер и Барито, с тех пор не раз исчезали с лица Арба и возникали вновь, такие же пертурбации происходили вокруг Тредегара, но матическое сообщество упорно считало его укромной лесной обителью. Однако мы приземлились на большом аэродроме в получасе ходьбы от дневных ворот, и, глядя из моба на то, что сверху принял за леса, я понял, что на самом деле это арборетарии, а луга — вовсе не луга, а газоны перед домами богатых мирян по краю «леса».
Дневные ворота были очень высокие — я не заметил, как мы их миновали. Вымощенная красным камнем дорога, такая широкая, что по ней могли бы ехать рядом два моба, поворачивала вправо к огромному матическому сооружению, которое я сперва ошибочно принял за собор. Однако это была всего лишь врачебная слобода, а красная дорога служила ориентиром для неграмотных пациентов и тех, кто их навещает. Тащить дыхательный саквояж было бы слишком тяжело, и меня посадили в самоходную тележку. Водитель выехал на красную дорогу и круто взял к обочине, объезжая старого пациента в инвалидном кресле, обвешанном датчиками и капельницами. Сразу за аркой мы свернули с красной дороги в коммуникационный коридор, миновали ряд боксов с металлическими стойками и жутковатой сантехнической арматурой и, преодолев небольшой подъём, оказались во дворе. Он был примерно с наш клуатр, но казался меньше из-за высоких зданий по периметру. В углу был приткнут новёхонький жилой модуль — трубы и воздуховоды из его окон вели к каким-то рычащим машинам и лабораторной будке. Мне сказали войти внутрь и снять костюм. Дверь за мной закрыли; я услышал щелчок замка и пуканье отрываемой от рулона полимерной ленты, которой заклеивали щели. Я выбрался из костюма, отключил саквояж и затолкал их под кровать. В модуле были спальня, санузел и кухонно-обеденный закуток. Окна залепили толстой полимерной плёнкой и (на случай, если я окажусь клаустрофобом и в приступе паники начну рваться на волю) затянули снаружи металлической сеткой.