От верхней части моста к платформе, на которой стояли два человека, отходил трубчатый стальной кронштейн. На его конце висел металлический ящик, выглядящий здесь совершенно не к месту: он принадлежал к иному порядку вещей, чем чугунные станины. По всему ящику горели цифры. Видимо, внутри у него был синтаксический процессор — измеряющее или управляющее устройство машины. Или то и другое вместе: настоящий синтаксический процессор вполне может принимать решения на основе измерений.
По всему ящику горели цифры. Видимо, внутри у него был синтаксический процессор — измеряющее или управляющее устройство машины. Или то и другое вместе: настоящий синтаксический процессор вполне может принимать решения на основе измерений. Моей первой мыслью было развернуться и выйти из цеха, но Джезри машина зачаровала.
— Брось, сейчас аперт! — воскликнул он и за руку потянул меня обратно.
Один из людей внутри что-то сказал про абсциссу. Мы Джезри изумлённо переглянулись, проверяя, не ослышались ли. Это было как если бы старуха-кухарка заговорила на среднеортском.
Из-за алой завесы доносились и другие обрывки разговора: «кубический сплайн», «эволюта», «пиланическая интерполяция».
Мы не могли оторвать глаза от чисел на передней панели синтаксического процессора. Они постоянно менялись. Одна строчка представляла собой часы: в ней шёл обратный отсчёт сотых долей секунды. Другие (как я постепенно сообразил) показывали положение стола: его абсциссу и ординату, угол поворота и угол наклона маленького столика, высоту разрядника. Иногда замирали все строчки, кроме одной, — это означало простое линейное движение. Иногда менялись все разом, выдавая очередное решение системы параметрических уравнений.
Целых полчаса мы с Джезри смотрели в полном молчании. По большей части я старался понять, как меняются цифры. А ещё я думал, как это место похоже на наш собор со священными часами посередине, в колодце света.
Тут часы, так сказать, пробили: обратный отсчёт замер на нуле, свет погас.
Корд отдёрнула занавес, сняла чёрные очки и рукавом вытерла со лба пот.
Человек рядом с ней — как я понял, заказчик — был одет в свободные чёрные штаны и чёрную фуфайку. Голову его покрывала маленькая чёрная шапочка. Мы с Джезри одновременно поняли, кто это, и разом остолбенели.
Ита тоже понял, кто мы, и отступил на полшага. Рот его открылся, так что длинная чёрная борода лавиной скользнула по груди. И тут он совершил нечто примечательное: пересилил вбитый с детства рефлекс втянуть голову в плечи и юркнуть прочь. Он сделал полшага вперёд и — трудно поверить, но мы с Джезри, обсуждая это позже, согласились, что так оно и было — глянул на нас с вызовом.
Не зная, как себя вести, мы с Джезри отошли подальше и стояли там, пока Корд выполняла череду маленьких быстрых действий, совершая актал отключения машины и подготовки её к дальнейшему использованию.
Ита снял шапочку — в таких они ходят среди своих — и растянул её в высокий, чуть грибообразный цилиндр — отличительный знак, по которому мы можем издали их заметить. Цилиндр он водрузил себе на голову и снова зыркнул на нас.
Как мы никогда не пустили бы ита в алтарь, так и он оскорбился, что мы пришли сюда . Словно мы осквернили это место своим присутствием.
Видимо, повинуясь тому же рефлексу, мы с Джезри опустили на лицо капюшоны.
Казалось, ита не только не переживает, что мы видим в нём представителя подлого, коварного племени, но, наоборот, гордится своей кастовой принадлежностью и всем своим видом это показывает.
Пока мы ждали, когда ита и Корд закончат свои дела, я продолжал думать о том, чем это место похоже на наш собор: например, тем, как я опешил, вступив в цех, такой тёмный и такой светлый одновременно. Голос у меня в голове — голос педанта-процианина — упрекал меня за халикаарнийский образ мыслей. Он говорил, что на самом деле я вижу собрание древних механизмов, лишённых всякого смысла: голый синтаксис, никакой семантики. Я утверждаю, что вижу в них смысл. Однако этот смысл есть только у меня в голове. Я принёс его сюда в своей черепной коробке и теперь играю с семантикой, приписывая смысл чугунным памятникам старины.
Однако чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что у меня вполне законное снизарение.
Протес, величайший из фидов Фелена, как-то поднялся на гору рядом с Эфрадой.
Оттуда он посмотрел на равнину внизу, увидел тени облаков и сравнил их очертания. Тогда-то он пережил своё знаменитое снизарение: хотя форма теней безусловно отвечает форме облаков, сами облака бесконечно сложнее и совершеннее своих теней, не только лишённых пространственного измерения, но ещё и спроецированных на неровную поверхность. По дороге вниз Протес развил своё снизарение, отметив, что всякий раз, как он оборачивается на гору, её форма предстаёт ему иной, хоть он и знает, что гора имеет одну абсолютную форму, а мнимые перемены порождены тем, что смещается его точка зрения. Отсюда он перешёл к самому великому снизарению: оба его открытия — касательно облаков и касательно горы — лишь тени, отбрасываемые на его сознание некой большей, всеобъемлющей идеей. Вернувшись на периклиний, он провозгласил своё учение, что всё, якобы нам ведомое — тени более совершенных объектов вышнего мира, учение, ставшее основой протесизма. Если Протеса чтут за его снизарения, почему мне нельзя думать, что и наш собор, и этот машинный цех — тени чего-то, существующего в ином мире: священного места, тени от которого ложатся и на другие места, например, на базские скинии или рощи вековых деревьев.
Джезри тем временем направился прямиком к машине. Корд нажала какие-то кнопки, отчего разрядник втянулся наверх, а стол выехал вперёд. Она запрыгнула на стальную пластину и короткими рассчитанными шажками двинулась к круглому столу (тоже самостоятельной машине внушительных размеров). Прежде чем поставить ногу, Корд аккуратно поводила ею вправо-влево, смахивая обрезки серебристого металла. Они с мелодичным звоном падали на пол, некоторые оставляли за собой тонкие витушки дымков. Подошёл рабочий с пустой тачкой, метлой и совком. Он начал сметать мусор в кучу.