Мы сидели нагишом в холодной келье, а наши стлы, хорды и сферы в беспорядке валялись на лежанках. В торжественный день полагалась формальная обмотка, которую трудно сделать самому. Фраа Хольбейн первым ступил на пол, я наклонился и нашарил в его тёплой скомканной стле бахромчатый край. Фраа Арсибальт, наш третий, продрал глаза последним. После нескольких крепких словечек от меня и Хольбейна он наконец взялся за другой край. Мы вышли в коридор и растянули стлу, которую фраа Хольбейн вечером укоротил, сделал для тепла толстой и пушистой.
Мы с Арсибальтом собрали стлу гармошкой, а потом разошлись, чтобы Хольбейн сделал её раза в три длиннее и гораздо тоньше. Зажав в руке сложенную хорду, он подполз под стлу и подставил левое плечо. Потом он начал крутиться туда-сюда, иногда опуская и поднимая руки, пока мы с Арсибальтом двигались вокруг, словно планеты в планетарии, то расправляя ткань, то собирая в складки. Мы знали, как легко вся конструкция может рассыпаться, и с минуту придерживали её, пока Хольбейн обматывался шнуром и завязывал основные узлы. Потом он встал в пару с Арсибальтом, чтобы обмотать меня, и, наконец, мы с Хольбейном помогли Арсибальту. Арсибальт любил заворачиваться последним, когда мы уже натренировались. И не из тщеславия: из всего нашего подроста он был лучше всех приспособлен к жизни в матике. Крупный, даже грузный, он старался отрастить бороду, чтобы хоть немножко напоминать почтенного фраа, которым рано или поздно станет. Однако, в отличие от того же фраа Лио, который постоянно изобретал новые способы заматывать стлу, Арсибальт чтил традицию.
Одевшись, мы какое-то время обвязывались хордами и складывали ткань вокруг лица — в этой обмотке показать индивидуальность можно было разве что формой капюшона.
Перед выходом из келий лежала куча готовых сандалий. Я разгрёб их ногой в поисках достаточно большой пары. Канон создали люди, жившие в тёплом климате. Каждому инаку позволялось владеть стлой, хордой и сферой, а вот обувь предусмотрена не была. Летом нас это не слишком беспокоило, чего не скажешь о более холодных временах года. К тому же во время аперта мы выходили на городские улицы, где полно битого стекла и других опасностей. Инаки конценты светителя Эдхара позволили себе некоторое послабление: во время аперта носили сандалии из покрышек, а зимой — бахилы на мягкой подошве. Мы делали так довольно долго, и, поскольку инквизиция на нас до сих пор не ополчилась, вольность вроде бы сошла нам с рук. Я присвоил себе пару сандалий и завязал тесемки.
Наконец мы взяли свои сферы и сжали до размеров кулака. По дороге к собору мы обвязали их хордами, как сеткой, надули и увеличили, чтобы сетка натянулась. Потом приказали сферам засиять приглушенным малиновым светом. Свет помогал смотреть под ноги, а цвет отличал нас как десятилетников, ведь вскоре мы окажемся вместе с однолетками.
Теперь у каждого из двухсот инаков, сходившихся к собору, на правом боку болталась сфера. В темноте это выглядело завораживающе. Если хочешь притвориться памятником светителю, можно взять сферу в одну руку и поглаживать другой, устремив взор вдаль, к Свету Кноуса.
Если хочешь притвориться памятником светителю, можно взять сферу в одну руку и поглаживать другой, устремив взор вдаль, к Свету Кноуса.
Сорок инаков встали раньше других и уже собрались в алтаре. Они встретили нас гимном деценального аперта. Эту мелодию я не слышал десять лет, с тех пор как оказался на восходе за десятилетними воротами и увидел, как створки из стали и камня съезжаются и отрезают меня от всего, что я когда-либо знал. Сейчас песня проникла в мой мозг настолько глубоко, что в буквальном смысле сшибла с ног, и я оперся о другого фраа — Лио. Тот даже не стал бросать меня через бедро на землю, просто тычком возвратил в прямостоящее положение, словно накренившуюся статую, и вернулся к акталу.
Пение синхронизировалось с часами, которые выступали одновременно метрономом и дирижером. Так продолжалось четверть часа: никаких слов и поучений, только музыка.
Небо было ясным, и в момент восхода из кварцевой призмы на вершине звездокруга хлынул свет. Пение смолкло, и мы потушили сферы. Мне показалось, что свет сначала был изумрудным, но это мог быть обман зрения. Когда я сморгнул, луч стал цвета ладони, если в темной келье поднести её к пламени свечи. Настал мучительный миг тишины: все боялись, что (как в моем сне) часы идут неправильно и ничего не будет.
Начала опускаться центральная гиря. Это случалось каждый день, на рассвете, когда открывали дневные ворота. Но сегодня это было знаком, чтобы все задрали головы и посмотрели туда, где колонны президия касались свода собора. Сначала мы услышали звук, потом увидели движение. Работает! Две гири спускались, съезжали вниз по направляющим, чтобы открыть годовые и десятилетние ворота.
Мы радостно заахали и закричали; у некоторых по лицам текли слёзы. Даже тысячники зашевелились за своим экраном. Куб и октаэдр опустились совсем низко. Зрители взревели и зааплодировали им, будто знаменитостям на церемонии награждения. Когда гири приблизились к алтарному полу, мы притихли, словно боялись, что они врежутся в каменные плиты. Постепенно гири замедлили ход и, наконец, встали всего в ладони от пола. Все облегчённо рассмеялись.