Его изумляли видения, вышитые изнутри на веках.
Гарпия не помнила, в какой момент Кручек явился сюда. С балкона, перед началом сеанса, она не заметила его прихода. Или он присоединился к зрителям позже? Возле доцента, уронив собачью башку на сгиб локтя, спал псоглавец. Тоже без кафтана. Доминго вкусно посапывал, дергая ухом.
Звуки — сопение псоглавца, храп доцента, дыхание у собственного виска — убедили гарпию, что она находится в окружении живых, а не в хладной компании трупов.
— Скоро утро, — сказали под ней. — Как вы себя чувствуете?
— Я хочу встать, — ответила гарпия.
— Хорошо.
Ее словно порывом ветра подняло на ноги. Плед упал, она переступила через него. На плече, поверх крыла, Келена ощутила дружескую руку — на тот случай, если птичьи лапы подведут хозяйку. Что-то мягкое оказалось кем-то мягким — все это время, сколько его ни было, капитан Штернблад, сидя на голой земле, держал ее на коленях, как ребенка.
— Спасибо, капитан.
— Это вам спасибо, сударыня. Лучшая ночь в моей жизни. Если вы сочтете это шуткой или комплиментом, вы — мой враг до конца дней.
Он смотрелся паяцем. Не пойми зачем, капитан нарядился в три кафтана, один поверх другого. Застегнул верхний на все пуговицы. Замотал горло толстым, пушистым шарфом. Сейчас маленький капитан выглядел неуклюжим толстяком. Злюка-волшебник превратил сухопарого богомола в жука-рогача.
Гарпия пригляделась.
Кафтаны осталось снять и выбросить. На груди ткань была изодрана в клочья. Пуговицы вырвали с мясом. Левый рукав висел на нитках. От шитья остались одни воспоминания. Лацканы болтались полосами. Нижние кафтаны во многом разделили судьбу верхнего.
Шарф пострадал меньше.
— Это я?
— В порыве страсти, сударыня. Исключительно в порыве страсти. Не извольте беспокоиться, вас не заставят возмещать ущерб. Я справлю гвардии обновку за счет казны. Пусть раскошелятся, скряги!
— Это я. Я могла изуродовать вас, капитан.
— Не могли, сударыня.
Он сказал это с такой простотой, что угрызения совести исчезли.
— Разбудить их? Замерзнут…
— Не думаю. Ночи не слишком холодны. И потом, лишения укрепляют воинский дух. Если схватят насморк, я пропишу им клистир…
Вполглаза, делая вид, что спит, за ними наблюдал псоглавец. Когда Доминго чего-то не понимал, он нервничал. Вот и теперь, он вспоминал, как Рудольф Штернблад готовился к перехвату, отбирая кафтаны у гвардейцев и требуя, чтобы слуга Абель принес ему шарф — самый толстый и крепкий, какой сыщется в доме. Укутавшись, капитан стал похож на Майское Чучело, которое сжигают весной в честь урожая.
Поэт без чувств сидел в кресле. Атакующая гарпия свернула буквально за волосок от Биннори — и непременно врезалась бы в землю, если бы не капитан. Как можно в таком наряде прыгнуть и принять крылатую бурю на грудь, Доминго не знал. Когтями лап гарпия вцепилась в сукно кафтанов. Она ничего не соображала, пытаясь руками ударить капитана по лицу. Штернблад перехватил ее запястья. Поворот, бросок — и у самой земли капитан невозможнейшим образом буквально подвернулся под гарпию, делаясь мягчайшим, как пух, и нежным, как прикосновение матери.
В его объятьях гарпия успокоилась и, кажется, перестала дышать.
Псоглавец не мог понять главного. Сам он ни за какие коврижки не повторил бы того, что сделал маленький капитан. Но Доминго хотя бы представлял себе, что такое иногда случается. И недоумевал, зачем Штернблад устроил балаган с переодеванием.
О, Доминго, сын Ворчака, ни минуты не сомневался, что капитан утихомирил бы гарпию и без кафтанов. Просто не позволил бы в себя вцепиться. Все могло быть проще, без порчи одежды и головокружительных бросков. А вышло иначе.
Мой капитан, что за цель ты преследовал?
Псоглавец еле слышно заворчал, отворачиваясь. Спустя минуту он спал, и ему снился мост через Рыбный канал, драка с вонючкой, треск перил — и удовольствие от смерти врага. Он даже повизгивал от радости, будто щенок. Дергал верхней губой, обнажая клыки.
И булькал, как вода под мостом.
* * *
— Цыпа-цыпа-цыпа… маленький мой, худо тебе…
Василиск Царек захворал. Он лежал на боку, поджав когтистые лапы. Бельма потускнели, став похожими на бляшки с дешевого пояска. Жабье туловище покрылось слизью. Гребень опал, завалился набок — точь-в-точь берет у подвыпившего гуляки.
Из горла вырывалось клокотание.
— Цыпа-цыпа… Хочешь кушенькать?
Нет, и от катышков из млечного сока анчара, своего любимого лакомства, ящерок отказался. Суетясь у клетки, Серафим Нексус был безутешен. Такое случалось с Царьком не в первый раз. После болезни, оправившись, он восставал к жизни — если не как феникс из пепла, то как удав после линьки! — и все равно лейб-малефактор трудно переносил недомогания любимца.
— Дай ему изюма, Серафим.
— У меня нет изюма.
— У меня есть.
— Маленький не любит изюма. Я ему никогда не давал…
— Вот и попробуем.
Я ему никогда не давал…
— Вот и попробуем.
Нежно-лиловая изюминка влетела между прутьями клетки. В бельме василиска что-то отразилось. Казалось, слепой ящерок увидел подношение. Следом в клетку прилетела вторая изюмина: крупная, аспидно-бордовая. Обе легли рядом с гребнем — драгоценности, выпавшие из монаршего венца.