— Там окно раскрыто, — сказал он, потупясь. Взгляд будто силой тянуло к вожделенному декольте. — На пятом этаже, в главном корпусе. С утра жарко, закрывать не станут. Тебе… вам… ну, это — если с крыльями, то лестница ни к чему. Я так думаю.
— Верно думаешь, — кивнула гарпия. — Молодец.
И парнишка удрал, счастливый.
Келена уже собиралась взлететь, когда ее окликнули. Под балконом торчал конопатый птенчик в форме стражника. Мундир и прочую одежонку рачительный каптенармус выдал птенчику «на вырост». Все висело мешком и топорщилось. С тупой гвизармой в руке, конопатый был похож на слугу великана-людоеда, который несет хозяину столовый нож и опасается, что угодит прямиком в тарелку.
— Здрасте…
— Доброе утро, — гарпия хлопнула крыльями, намекая, что спешит.
— Я — Тибор. Тибор Дуда. Вы что, не помните?
— Помню.
Он мялся, краснел и мучительно пытался ввести разговор в привычную колею. Птенчик не умел разговаривать, если ему отвечали кратко, с отменным равнодушием.
— Я в карауле стоял. А вы пришли… прилетели, значит. Мы еще пошлину… и диплом…
— Помню. Что дальше?
— Я извиниться… увидел вас, и думаю: дай-ка извинюсь…
— За что?
— За пошлину… за диплом… Ну, за все. Вы, небось, обиделись…
— Я? Нет.
— Полно брехать-то… Ой, простите! Это вы из любезности. Всякий бы зло затаил. Посейчас бы помнил…
— Я помню. Зла не держу. У вас все?
Он задрал голову, уставился на гарпию — и вдруг понял так остро, словно понимание ему вонзили ножом под лопатку: она действительно не держит зла. На него, Тибора Дуду; на старшего караула. Помнит — да, но не испытывает по отношению к ним никаких чувств. Безразличие, полное и абсолютное, как вода, смыкающаяся над утопленником.
Это правда, и лучше бы этой правды не было.
Желая загладить обиду, Тибор вдруг сам обиделся — смертельно, до дрожи в пальцах. Гвизарма чуть не выпала на мостовую. Такое отношение убивало. Он почувствовал себя булыжником, на который ступают и идут дальше, не вспоминая о камне, даже если тот больно впился в ногу через подметку башмака. Кто станет возмущаться камнем? — только дурачок.
Значит, он плюнул этой крылатой гадине в душу, потом раскаялся, решил искупить, в ножки поклонился — а ей чихать из поднебесья? На плевок, раскаяние, поклон? Обгадила сверху донизу, словно голуби — памятник императору Пипину, и упорхнула прочь? В душе закипела ненависть. Будь гарпия внизу, он бы рубанул тварь — наискосок, от шеи к боку. Как же так? — я прощения прошу, а выходит, не за что? Не надо, выходит?
Ну, знаете…
— Я тороплюсь, — сказала Келена. — Не возражаете, если я улечу?
Чувства птенчика она читала, как открытую страницу многажды изученной книги.
Надо было соврать, подсказывал здравый смысл. Сказать, что принимает его извинения, что еще сегодня утром злилась на них, так злилась, что аж в подмышках мокро, а теперь простила. Но притворяться она не хотела. Вот вам правда — когтистая, как птичьи лапы.
Не нравится — не лезьте.
— Тварь, — прошептал Тибор Дуда, глядя, как гарпия кругами набирает высоту. — Ах ты тварь…
Он не знал, что обошелся твари в пять минут опоздания на лекцию.
* * *
Со скамьи первого ряда Матиас Кручек наблюдал за происходящим. Он не вмешивался в ход лекции, ожидая, пока Исидора объявит со-куратора и передаст ему слово. Сейчас доцент тихо радовался, что каждый на своем месте. Исидора — на кафедре, гарпия — на подоконнике; он — на скамейке, выведен за скобки. Нечасто имеешь удовольствие видеть, как не профессор Горгауз берет паузу, а пауза берет профессора Горгауз, встряхивает — и лепит по своему разумению.
Вряд ли кто-то из студентов заметил бы изменения в лице и позе Горгульи. Тем паче, взгляды первокурсников были прикованы к гарпии. Но годы преподавания бок о бок, в одном учебном заведении — о, это сродни долгой семейной жизни! По вздоху, трепету ресниц, по мельчайшему жесту начинаешь различать такие оттенки настроения…
Исидора подалась вперед. Пальцы сжались на ограждении кафедры. Взгляд налился мерцающей глубиной, с иглами-искорками на донышке. Крыльями плеснула над узкими, обманчиво-хрупкими плечами мантилья — рдяное пожарище. Вторая птица восставала у доски из пепла; демон-горгулья напрягся на краю крыши, готовый рвать и терзать.
Казалось, две хищницы вот-вот ринутся навстречу друг другу.
Боевым зерцалом сверкнуло колье на груди Исидоры. Закачался, свесившись на цепочке, герб семьи. Кручек знал, что там изображено. Лазурная, закованная в броню гарпия на златом фоне. Волосы развеваются по ветру, лицо искажено гримасой ярости. Напротив, на подоконнике, сощурилась настоящая гарпия — глаза Келены, способные с вышины различить ящерицу в густой зелени фриганы, вне сомнений, увидели герб во всей его красе, вплоть до муравьиных письмен по краю.
«Свиреп, когда спровоцирован,» — девиз Горгаузов.
Первое значение изображения гарпии в геральдике, согласно Джону Гилему. Второе значение, если имелся в виду побежденный враг, гласило: «Символ порока и страстей». О комментариях же Гилема предпочитали забывать. А зря, ибо он писал в «Малом Гербовнике», имея в виду героев Плотийских войн, получивших гербы за отвагу:
«Гарпий следует выдавать людям по окончании страшной битвы, чтобы они, глядя на свои знамена, могли раскаяться в глупости нападения…»