«Наши прежние, — вспомнил Кручек записи Джоша Горгауза, — так Стимфал называет гарпий-покойников. И ни капли грусти, ни крупицы боли. Я щенка, который сдох давным-давно, во времена моего детства, вспоминаю с большим чувством, чем он — сородичей…»
— Мертвые?!
— Да.
Жуткая картина представилась доценту. Как приват-демонолог, он повидал разное. И думал, что обладает, как минимум, крепким желудком. Но духи гарпий-мертвецов, терзающие убийц? Месть, летящая через годы на крыльях безумия? Что нам известно о посмертии хомобестий? О миксантропах-упырях? Призраках? Надо бы у жены Мускулюса проконсультироваться — она лучше знает, с ее-то профилем…
Птица с лицом Агнешки, красивей, чем та когда-либо была при жизни, сидела напротив, играя бокалом.
— Наши прежние не знали, что война кончилась. Они не мстили, а воевали. Пока наши нынешние не сказали им, что все это — лишь якоря, они продолжали войну. Тем оружием, какое у них осталось.
— Вернемся к занятиям, сударыня, — вздохнул Кручек, чувствуя, что с него на сегодня достаточно. — Вы просили рекомендации по поводу учебников. Итак, в первых двух семестрах…
Возле университета остановилась карета. Черная, без украшений. С облучка спрыгнул кучер-ассистент, открыл дверь, помог выбраться Кристобальду Скуне. Оба гипнота, старик и юноша, двинулись ко входу.
— Вон тот старец, — понимая, что совершает глупость, сказал доцент, — знал вашего деда. Оба тогда были молодыми. Он выкупил вашего деда из плена. Пленнику хотели сжечь крылья.
— Да? — без интереса спросила гарпия.
— Шестирукий Кри. Дед не рассказывал?
— Нет. Вам не кажется, что кучер на кого-то похож?
— Все гипноты похожи, — повторил Кручек сентенцию Скуны. — У всех одинаковые глаза.
Гарпия сменила цвет оперения: с пестрого на бело-рябой, как у кречета.
— Глаза? Наверное. Не знаю. Я смотрела на него со спины.
— Глаза? Наверное. Не знаю. Я смотрела на него со спины. Очень знакомая походка… Может быть, я позже вспомню.
* * *
Она сидит на крыше университета.
Ее окружают каменные монстры. Когда-то их пытались раскрасить. Для форсу, ради правдоподобия, или во имя странной идеи — уже никто не помнит. Камень фигур имел природные краски и оттенки. Со временем все выцвело. Остался серый — грязно-серый, царственно-серый, пепельный. Местами серость застирана до неприличной белизны. Пятна на телах и постаментах напоминают лишаи.
Дракон, химера, грифон. Горгулья, виверна.
И гарпия.
Великолепное зрелище — в настоящее время, вся в настоящем, без остатка, живая гарпия сидит на крыше университета. Такая же серая, как статуи в одном ряду с ней. Лишь по хвосту двумя рядами бегут голубые строчки, передразнивая небо над головой. Из постамента, который она облюбовала, торчат два ржавых прута с поперечиной. Удобный насест. Когти с легким скрежетом сжимают металл. Нет причин бояться — гарпия не упадет, даже если уснет.
У сидящих птиц сжатое положение пальцев фиксируется сухожилиями. Оно изменяется только особым движением мышц.
Распогодилось. Буря, завывая, улетела в прошлое. Тучи откочевали за горизонт. Вечер берет город в плен. Сумерки пахнут свежестью и лавандой. Косматый шар солнца окунается в море. Словно боязливая девчонка, светило пробует воду кончиками лучей. К набережной бегут нити: пурпур, охра, кармин.
Корабли качаются на крови. В порту суетятся муравьи — буря причинила много вреда. Не день, не два уйдут на восстановление. Какой-то фрегат окутался белым дымом парусов. С чего бы капитану приспичило выходить в море на ночь глядя? — думает гарпия. Наверное, военный корабль. Приказы не обсуждают.
И сразу забывает о фрегате.
На западе высится громада Гранд-Люпена, смешная с такого расстояния. Блестит черепица на кровлях предместий. Сверкает булыжник улочек — извиваясь, они поднимаются к центру столицы от моря. Мостовые сделаны из червонного золота. Это ненадолго. Солнце утонуло до половины. Вскоре из пучины вынырнет рыба-ночь.
Гарпия любуется городом.
Она перебирает воспоминания, накопленные за день. Так скупердяй-барон, спустившись в заветный подвал, открывает сундук и просеивает монеты сквозь пальцы. Каждая монетка блестит на свой лад. Эти монеты — однодневки, как бабочки. День, и только — их блеску, сверканию, чувствам, придающим уникальный оттенок. Струитесь, падайте в сундук, роняйте капельки звона…
Завтра монеты останутся на месте. Но блеск уйдет, и звон стихнет навеки. Голые факты, чистая, незамутненная память. Холодные, как сталь, планы на будущее. Никаких чувств. Никаких якорей. В настоящее время, здесь, сейчас, ей доступно все. Любовь, ненависть, грусть. Радость. Все. Вчера или завтра — только знание. Гарпия не жалеет. Она не знает, как бывает иначе.
Она может только догадываться, глядя на людей.
В Реттии, вокруг нее, слишком много якорей. Так много, что она сама начала играть якорьками-однодневками, доступными ее племени. Скоро ночь. Торопись. Последние монетки летят в чрево сундука.
Она закрывает глаза.
И не видит, как дракон слева от нее расслаивается на две фигуры. Одна остается в неподвижности, обвив хвостом опору — так статуя провела немало лет. Другая сжимается в комок и прыгает на гарпию. Столкновение. Когти отпускают поперечину. Оба летят, летят, коротко и страшно, и падают — к счастью, не вниз, с высоты университета, а на крышу за статуями, подальше от края.