Но доцент не любил сюрпризов.
— …иначе мастер Скуна будет огорчен. Он ездит по городу исключительно в своей карете. А ректор не желает огорчать такого выдающегося…
Звук плавно сошел на нет. Доцент подавил желание запустить в блюдце увесистой книгой и выглянул в окно. Действительно, у центрального входа дежурила черная карета Скуны. На козлах сидел молодой ассистент с кнутом в руках. По всей видимости, в его услугах старик-гипнот сейчас не нуждался.
Кони фыркали и били копытом о булыжник. Их нервировал псоглавец — стоя поодаль, тот помогал гарпии забраться на пегую кобылу. Кручек сегодня не встречался с Келеной. Даже при его слабом зрении было заметно, что гарпия выглядит ужасно. Так, словно по ней ночью топталось стадо несвезлохов.
«С чего бы это? — удивился он. — Реакция на лечение барда? Естественный процесс? Заболела? Не знаю, сыщется ли в Реттии специалист по болезням гарпий…»
Когда оба всадника-миксантропа пустили лошадей шагом вдоль ограды, Матиас Кручек вздохнул и покинул кабинет.
* * *
«Нет, она, конечно, предупреждала, — скрипя пером, записал Абель Кромштель. — Сразу после второго сеанса. Так и сказала перед отлетом: если все пойдет нормально, поведение мэтра станет естественным. Не обольщайтесь. Это временное облегчение. И не поддавайтесь на его уговоры — в город больному нельзя. Возможно, он опять захочет сбежать. От себя не убежишь, но больные с паразитом, изолированным в карантине, испытывают странные позывы.
Считайте, он под домашним арестом.
— Когда послать за вами? — спросил я.
— Когда, — она ответила загадкой, — он перестанет откликаться на свое имя.
— Нельзя ли указать точнее?
— Нельзя. У каждого это случается по-разному.
Она была права. Мэтр ел, пил и спал. Играл на арфе. Сочинял. Разговаривал со мной. Читал книги. Совершал естественные отправления. Написал «Эпитафию ночному горшку». Довольно рискованную, на мой взгляд. Шутил; временами делался задумчив. Будь на моем место кто-то другой, не знающий мэтра досконально, он решил бы, что Томас Биннори выздоровел.
Но я видел: это ложь.
Домашний арест не вызвал у мэтра гнева. Обычный, знакомый мне Биннори переломал бы в доме всю мебель. Наорал бы на меня. Порвал струны. Полез в драку со скороходами — согласно приказу, у нас в прихожей день и ночь, помимо гвардейцев, дежурили трое посыльных.
В городской толчее они проворнее всадников.
Мэтр, равнодушно принявший ограничение свободы, стал для меня полной неожиданностью. Вторая несообразность оказалась менее заметной. Я и сам-то проморгал ее вначале. За эти дни мэтр ни разу не вспомнил о родине. «А ты помнишь? — вечно начинал он, несмотря на мои просьбы не терзать сердце. — Нет, Абель, ты помнишь?» Или строил планы возвращения. Несбыточные, безумные, они приносили ему облегчение.
Так вот, сейчас он вообще не касался этой темы.
Лишь замолкал посреди разговора, или сидел за столом, держа ложку у рта, и мучительно морщил лоб. Будто забыл что-то важное, и не в силах ухватить мысль за хвост.
Будто забыл что-то важное, и не в силах ухватить мысль за хвост. Будто кружит одинокой птицей, ища гнездо, которое сожгли злодеи — а может, гнезда и вовсе не существовало?
И наконец, он играл две мелодии, а третью — нет. Это требует пояснений. Музыканты Западного Эйлдона говорят: «У арфы — три мелодии. Одна — грусть и умиление. Вторая — покой и дрема. Третья — радость и возвращение.»
Мэтр отказался от третьей мелодии. Иногда пальцы его брали знакомые аккорды, и сразу прекращали игру. Без участия сознания, как отдергивают руку от раскаленного металла.
Сегодня же он перестал откликаться на свое имя. Он вообще ни на что не откликался. Замер в кресле, окаменел со страшной, кривой ухмылкой на лице. Пожалуй, я запомню его лицо до конца своих дней. Теперь мне нечего бояться — я видел мертвого Биннори. Лишь зеркальце, поднесенное ко рту, говорило: он дышит.
Для верности я окликнул его — раз, другой. И разослал скороходов, куда следовало. Гарпия сказала: можно не торопиться. Время, мол, есть. Тем не менее, я спешил, как на пожар. Чудилось, что минута промедления способна отобрать у мэтра последние признаки жизни.
Из меня плохая сиделка. Я не верю лекарям.
Первым прибыл капитан Штернблад. Он чуть не загнал коня, торопясь. Зря, конечно — капитану пришлось ждать. Коротая время, он слушал рассказ одного из лейб-гвардейцев. На днях была не его смена, гвардеец подвергся нападению. В темном закоулке на него бросился какой-то бешеный псоглавец, намереваясь заколоть беднягу шпагой.
Гвардеец лихо подкручивал усы, вспоминая бой. Я не знаток фехтования, но, судя по деталям, поединок сложился нелегко. Лишь в конце, особо изощренным выпадом гвардеец достал врага — прямо в сердце! — и уложил на месте.
— Вы сообщили ликторам? — поинтересовался капитан.
— Зачем? — удивился гвардеец.
— Чтоб забрали тело убитого.
— Нет уж! Пусть гниет, падаль! Мусорщики подберут…
Капитан пожал плечами и стал перечитывать взятое из дома письмо. Я случайно увидел подпись в конце. Это было послание от его сына, Вильгельма Штернблада. Читая, капитан улыбался. От улыбки он молодел лет на двадцать. И волосы, которые он красил хной, пряча седину, вдруг отливали естественной, природной медью.