Давление исходило от танцующих фей.
Кто из них?
Паразит могуч, но, к счастью, неразумен. Атаковать первым он не станет. Если не спровоцировать агрессию, он нарастит давление до невыносимого, заняв весь объем, и выдавит чужака вон. Дед был прав: очень запущенный случай. У гарпии один-единственный козырь: паразит привязан к якорю, как младенец в утробе пуповиной связан с матерью. Он никуда отсюда не уйдет.
Кто?!
…почувствовав, что задыхается, гарпия повернула обратно.
— Я буду драться за душу Биннори, — сказала Келена, вернувшись.
Абель заплакал, не скрывая слез. Он был готов ей лапы целовать, сумасшедшей птице, только за одни эти слова. Остальные молчали, переглядываясь. У кресла зашевелился и громко выругался, приходя в чувство, прыткий лейб-гвардеец.
Больной так и не проснулся.
Liber II Свиреп, когда спровоцирован
Caput V
Словно капли в тумане — мы были, нас нет,
Словно деньги в кармане — мы были, нас нет,
Нас никто не поймает, никто не поверит,
Нас никто не обманет — мы были, нас нет.
Томас Биннори
— Ничего?
— Да.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
Лейб-малефактор отошел в угол, где на крюке, вделанном в стену, висела клетка с ручным, третий год как слепеньким василиском Царьком. Ящерок оживился, учуяв хозяина, кукарекнул и распушил гребень короной. Гукая, будто младенцу, Серафим стал кормить его семенами цикуты.
Царек клевал с ладони, радуясь вниманию больше, чем угошению.
— Ишь, животинка… — с грубоватой лаской бурчал старец, складывая ладонь горсткой, чтоб ящерку было удобнее. — Вот кто меня больше всех вас, завистников… вот кто любит дедушку…
Василиск был племенной, из спец-питомника «Зеница». Яйцо-спорыш — от черного семигодовалого кочета, наседка — жаба-лауреатка, чьей родословной завидовали принцессы Анхуэса. Перед тем, как уложить под жабу, яйцо носила под мышкой лилльская девственница со справкой. Короче, Царек вышел на славу. Когда к Серафиму приходили гости, клетку накрывали плотной шалью. Теперь же предосторожность стала излишней — разве что клюнет, если надоедать с поглаживаниями. А в сказки об исключительной ядовитости василисков не верили даже дети — просвещенный век, не кот начихал.
Говорили, лейб-малефактор много лет подряд играл с василиском «в гляделки», постепенно, день за днем, увеличивая время игры — так, наращивая дозу, привыкают к яду. Говорили еще, что именно от таких игр Царек и ослеп.
Но это, пожалуй, враки.
— Я верю вам, сударь мой, — наконец сказал Серафим. — Опыт, квалификация, умение примечать детали… Нет, вы не могли ошибиться. Если вы говорите, что действия гарпии не отслеживались на доступных вам уровнях — значит, их не отследил бы никто.
Андреа Мускулюс — а это он докладывал сейчас начальству об итогах первого сеанса лечения — сперва не понял, а после оторопел. Он готов был привычно обидеться на «отрока», а тут, нате-пожалста: опыт, квалификация, сударь мой… Радоваться? Пугаться? Пропустить мимо ушей?!
— Ты не очень-то, — предупредил внимательный старец.
— Не задавайся. Народная мудрость: каждому прянику — свой кнут… Сударь Кручек, ваше мнение? Шарлатанство?
Массивный доцент развел руками, чуть не снеся с полки статуэтку, изображавшую парочку в миг любовного соития. Страдальческие лица влюбленных, рты, разинутые в мучительном вопле, слезы, текущие по щекам — скульптор имел оригинальный взгляд на радости жизни.
— Какое тут мнение… Не думаю, что гарпия морочит нам головы. Она что-то делает. И, судя по рассказу мастера Андреа, делает не в первый раз. Признаюсь, я ожидал больше внешних атрибутов. Камлание, бубен. Экстатические пляски. Окуривание больного дымом от птичьего помета… Жалко, что я не смог присутствовать при сеансе лично.
— И все-таки?
— Надо продолжать наблюдения. Собирать материал. Если есть действие, будут и последствия. Звено за звеном, мы развернем цепочку.
— Согласен, — кивнул лейб-малефактор.
— И я, — Андреа вздохнул, понимая, кому именно достанется вся грязная работа.
Его смущало, что в лечении Томаса Биннори само лечение незаметно отходит в тыл, на заранее подготовленные позиции, уступая главное место наблюдению за гарпией. Научный интерес теснил заботу о чужой жизни на всех фронтах. К поэзии Мускулюс был глух. Восхищение творчеством Биннори не свило гнездо в его сердце. Но человек есть человек: жаль, если помрет. И король огорчится.
Заявить о своих соображениях вслух он не рискнул.
— Что — я?
— В смысле, согласен.
— Я тоже. Серафим, мальчик славно потрудился. Выпиши ему премию.
Андреа ничего не понял во второй раз. Кому принадлежала реплика о премии? — ну, не Царьку же! Василиск устремил на малефика, смущенного донельзя, взгляд бельм, прежде смертельно опасный, а теперь разве что издевательский. «Кто из нас слепец? — казалось, спрашивал Царек, с насмешкой цокая когтями об пол клетки. — Эй, парень, разинь гляделки…»
Завертел головой Кручек — доцент тоже недоумевал, ища ответа.
— Ладно, хватит, — подвел итог невидимка. — Давайте знакомиться.
Кресло у окна, стоявшее спинкой к магам, развернулось. В нем сидел такой глубокий старик, что Серафим Нексус рядом с ним, со всей своей дряхлостью и песком, сыплющимся из суставов, смотрелся…