— Что вам надо, отрок? Не видите, мы работаем…
— Мне этого… вон того!.. — мялся кудряш, не спеша уйти. Так топчутся, когда очень хочется по малой нужде, а нельзя. — Ну, лохматенького, а? Дайте его мне!
— Очень нужен?
— Очень! У меня практикум по голематике…
— При чем тут ваш практикум?
— Так я лабораторку… сдал!.. с первого разика!..
— Ну и?
— Практикум, говорю! Сегодня! Мастер, дайте его мне!
Малефик улыбнулся. Ввергнув Хулио в бездну отчаяния, он сошел с кафедрального возвышения и развел руками: дескать, лекция окончена, все свободны.
— Берите, раз надо. Пользуйтесь. Но запомните, отрок: привыкание к услугам кастигария может скверно сказаться на вашей будущности. Все хорошо в меру.
Кудряш ринулся вверх по ступенькам. Хулио ждал его, белей мела.
— Давай! — рявкнул кудрявый, подбегая. — Брани!
— Я не могу, — булькнул Хулио. — Я не готов.
— Брани! При всех! Мне сказали — если при всех, оно лучше помогает…
— Ну, это… дурак ты, и шутки у тебя… Нет, я отказываюсь! У меня нет настроения!
— Брани, — тихо сказал кудрявый, багровея. — Убью. Практикум на носу…
Первокурсники загалдели. Никто ничего не понимал. Но лицо кудряша говорило само за себя. Так смотрит голодный на скупердяя, отказавшего в куске хлеба. Тонущий матрос — на товарища со спасительным канатом.
Грешник из бездн ада — на милосердное божество.
Отступать некудa, понял Хулио.
— Ну ты и козел, — сообщил он кудряшу. Голос Остерляйнена мало-помалу набирал силу. — Козел, значит. Козлее не бывает…
От окна за ними с удовольствием наблюдал Андреа Мускулюс. Работа преподавателя, думал он — та еще каторга. Но есть в ней и свои плюсы.
У неожиданности много обличий.
Первыми словами, которые произнес Хулио Остерляйнен, достигнув возраста в один год и два месяца, были не «мама», не «папа» и даже не «дай!», как это случается у иных детей.
— Мать твою бабай! — сказал малыш.
И захихикал. А пальцы на ручках дитяти сами собой сложились в кукиши.
Это было удивительно. В семье никто не бранился вслух. Ну, допустим, кукиши случайно скрутились. А слова? Тойво Остерляйнен, отец ребенка, подступил к супруге с допросом. Не она ли тайком портит ребенка? Ах, не она! Тогда не ее ли подруги, у которых языки до пупа и ниже? Ах, не подруги! Ну, возможно…
Тойво славился медлительностью, помноженной на цепкость. Эти качества свойственны многим достойным сынам Северной Борландии. Его супруга, Кончита Остерляйнен, в девичестве Ховельянос, хорошо знала характер мужа. И предпочла быстро сознаться в том, чего не делала. Иначе пришлось бы до вечера отвечать на вопросы. Да, ляпнула глупость при малыше. Он и запомнил.
Прости, дорогой, я тебя люблю!
Тойво застыл идолом Добряка Сусуна, переваривающего людские грехи — осмысливал услышанное. Как же так? Он едва приступил к делу, а жена уже… Что она ответила? Надо переспросить. Поцелуи? Тащат в спальню? Стаскивают рубаху? Нет, он, конечно, не против. Но сперва нужно…
Через пару часов, одеваясь, он решил, что обсудит этот казус с женой позже. И намерение честно исполнил — спустя четыре года, когда малыш Хулио прибежал домой зареванный, с разбитым носом. Досталось ему, как не трудно догадаться, за язычок, острый не по годам.
— А чего он дразнится? — хором заявила соседская детвора, когда отец пострадавшего учинил разбирательство.
Тут-то и состоялся отложенный про запас разговор. Скверно, Кончита. Надо с сыном что-то делать.
— Надо! — согласилась любимая. — Я им займусь. Он больше не будет.
И на спальню кивнула.
Первую часть обещания она сдержала, занявшись воспитанием сына. А насчет «больше не будет» — погорячилась. Увещевания, нагоняи, страшные истории о болтунишках, неизменно попадавших на обед к троллям-людоедам, даже порка отцовским ремнем — ничего не помогало. Хулио обещал быть хорошим. Он крепился час, два; иной раз — день…
Потом его прорывало.
Быстрые ноги — ценное дополнение к злому языку. Но ноги спасали не всегда. Старые синяки не успевали сойти, как Хулио получал новые. Забившись на чердак, он плакал от бессилия. Можно подумать, ему нравится огребать тумаки! Не иметь друзей, ловить на улице косые взгляды, вжимать голову в плечи, ожидая взбучки.
Язык себе, что ли, отрезать?
Языка было жалко, и все оставалось по-прежнему. В конце концов родители махнули на сына рукой. «В судейские его отдать? — размышлял отец. — Обвинителем? Или к купцам в тайные «бубенцы»? Чужой товар ругать, покупателей отваживать?
Последний вариант казался Тойво Остерляйнену наиболее перспективным.
Он и сам был купцом средней руки. Ходил на барках вдоль побережья: из Бадандена в Порт-Фаланд, из Малабрии в Нижнюю Тартинку… Пропал он в рейде на Маал-Зебуб. Отправился с грузом пеньки — плачь, жена, море глубоко…
Кончита год ждала мужа. Задерживается, — уверяла она себя и других. Когда мясник Руперт впервые сказал при маме, что она — вдова, Хулио костерил Руперта полчаса, не умолкая. Мать не стала одергивать сына. Назавтра она надела траур. Разные они были — камень-Тойво и огонь-Кончита. Очень разные.
Такая вот любовь.
Но траур закончился, а жизнь продолжилась. От мужа-купца у молодой вдовы осталось приличное наследство. Вскоре в дом Остерляйненов зачастили кавалеры. Кое-кому вдова, вздыхая, позволяла остаться на ночь. Но надолго не задерживался ни один.