Лейб-малефактор закряхтел, страдальчески пытаясь растереть себе поясницу. Услужливый Абель мигом придвинул старцу второе кресло, и Серафим Нексус с блаженным стоном опустился на сиденье, плетеное из прутьев ивы. Право сидеть в присутствии королей он получил еще в царствование Эдварда I, отца ныне здравствующего монарха.
«Если тебя хватит удар в моем присутствии, — сказал его прошлое величество, скупой на привилегии, — я огорчусь. Но не слишком, и не надейся. Считай, я избавляю себя от твоих вздохов, оханья и скрипа суставов. Корысть, любезный Серафим, корысть движет миром. Копни поглубже благотворительность, обязательно найдешь корысть…»
Рассыпавшись в благодарностях, Нексус воздержался от комментариев.
Мало кто знал, что дряхлость, а вернее, ее внешние проявления сопутствуют матерому вредителю Серафиму с юности. Еще будучи учеником Йохана Порчуна, а позднее — студентом Универмага, он избрал такое поведение, как способ накопления маны. Каждому свое: маги Нихоновой школы практикуют «Великую безделицу», отчего становятся похожи на грузчиков, гармоники-ноометры вертятся в безумном танце, от которого у всех, кроме самих ноометров, возникает тошнота и головокруженье; рисковые некроты берут заем у Нижней Мамы, рассчитывая на сносные проценты, мантики по сто раз на дню прибирают свое жилище, закручивая энергетические потоки винтом…
Общую теорию накопления маны читали на первом курсе Универмага, не делая различия между факультетами.
Впоследствии, на лабораторных работах, учащимся помогали вычленить и осознать индивидуальные особенности маносбора. Те, кто был глух к нюансам собственного тела, обрекали себя на пожизненную ограниченность.
Серафим Нексус поймал старость за хвост, когда она пробегала мимо, и превратил в инструмент. Будто мастер-резчик, приступающий к работе, он оглядывал пространство вокруг себя, определял количество и качество доступной маны, намечал цель, после чего начинал выбирать средства. Одних стамесок не меньше десятка: охи — прямые, ахи — фасонные, вздохи — радиусные, жалобы — коробчатые, сетования — уголковые, кряхтение — U-образный церазик, вид доходяги — клюкарз с поперечным изгибом лезвия…
Вооружившись, Серафим резал. Реакция окружающих помогала, создавая дополнительный вектор всасывания. Сочувствие уплотняло манопоток, насмешки сдабривали добычу перчиком, для лучшего усвоения. Лучше всего были тайные ожидания скорой смерти «Вредителя Божьей милостью» — они прессовали ману в дивный, питательный концентрат, долго хранящийся в резерве.
Когда пришла настоящая старость, он был к ней готов. А окружающие и не заметили — не всем дано отличить копию от подлинника.
— Значит, просто чахнет?
Король прошел вперед и остановился перед Биннори. Тот поднял голову и, не говоря ни слова, уставился на Эдварда сияющим взглядом. От блеска глаз и выражения лица Томаса любого взяла бы оторопь — осень, преисполненная счастья от скорого визита зимы.
Цветы, поставленные капитаном у ног поэта, Биннори не заинтересовали.
— Ты узнаешь меня, Томас?
— Конечно, — откликнулся Биннори. — Ты — самый большой гриб в здешнем лесу. И самый червивый. Я узнал бы тебя даже в супе.
Вздрогнул от испуга Абель: слуга знал, что владыки казнят и за меньшее. Капитан Штернблад с интересом разглядывал панно на стене: всадники схлестнулись в пыли и дыму, кромсая друг друга. Дремал в кресле лейб-малефактор, или делал вид, что дремлет, следя за происходящим на иных, недоступных обычным людям уровнях.
— Хорошо. Я — гриб. А ты? Ты кто, Томас?
— Я — лист. Я кружусь в воздухе, флиртуя с милочками-паутинками. Я — гном в красной шапочке. Я — вздох царицы фей. Я — клен в ярком уборе. Я — вкус родниковой воды, от которой ломит зубы. Я — это мы.
Внезапно, рассмеявшись, он запел:
Это мы —
Ночным туманом
Тихо шарим по карманам
Зазевавшейся души.
Есть ли стертые гроши?
— С ним и раньше такое бывало, — сказал король, обращаясь к Абелю. — Два раза. Нет, три.
— Три раза здесь, в Реттии, — слуга обеими руками пригладил бакенбарды. Те, кто хорошо знал Кромштеля, отметили бы: Абель донельзя взволнован, он на грани отчаяния. — У вашего величества превосходная память. И семь-восемь случаев во время наших странствий. От двух дней до недели, и он всегда приходил в чувство.
— Сколько это длится теперь?
— Месяц без малого. Поначалу я скрывал недуг, боясь дать пищу кривотолкам. Думал, обойдется. Раньше ведь обходилось? В конце второй недели я уведомил вас, ваше величество. Вы прислали к нам лейб-медикуса, сударя Ковенанта. Он и сейчас заходит… Ах да, я уже говорил.
Не слушая их, Томас Биннори продолжал петь:
Это мы —
Благою вестью
Подбираемся к невесте,
Приближая срок родин.
Он и сейчас заходит… Ах да, я уже говорил.
Не слушая их, Томас Биннори продолжал петь:
Это мы —
Благою вестью
Подбираемся к невесте,
Приближая срок родин.
Ты не с нами? Ты — один.
— Надо кушать, Томас, — в голосе короля пробились интонации матери, уговаривающей ребенка. — Одними стрекозиными крылышками сыт не будешь.
— Да, — согласился поэт, делая пером странные движения: словно намеревался метнуть дротик, но в последний момент изменял решение. — Еще нужен лунный свет. Его намазывают на пенье соловья, как малиновый джем. Лучшее лакомство в мире.