Ну и хватит.
— Еще встретимся, кузарек. Без видоков…
Глядя вслед Морицу, Кристиан улыбался. Они не встретятся. Это Прохиндей боится потерять лицо. Он, вчерашний наставник — слюнтяй, мальчишка. Расскажет дружкам, что раздумал марать руки о сопляка, или соврет, или уберется прочь из города. Не орел — вошь на аркане.
Морица было жаль. Так жаль осени, когда она идет не в золоте и пурпуре, а в свинцовых дождях и распутице. Чавкают колеса, ругаются прохожие. Небо сеет мерзость. А в домах горят камины, и вино закипает в котелке, булькая горстью пряностей.
— Чего стоишь? — спросил Дидель. — Иди за бубенцами.
— Ага, — кивнул Кристиан.
— Он тебя больше не тронет. Ты мне веришь?
— Верю, — тихо ответил Кристиан.
По дороге он размышлял, каково быть добычей для Диделя и Тихони. И пришел к неутешительным выводам. Подмастерьем быть куда лучше.
* * *
— Красиво, — сказала гарпия. — Напоминает Строфады.
Внизу, под обрывом, гудел прибой. В рокот волн вплетался шорох гальки. Море катало обточенные камешки на тысяче языков, как россыпь леденцов. Водяная пыль клубилась у подножия утеса. В ней безуспешно пыталась спрятаться радуга.
Люди радуги не видели. Но от Келены, устроившейся на ветке, разве спрячешься? Могучий граб бросал вызов обрыву, встав на краю.
Дерево нравилось гарпии; радуга — тоже.
Подстелив одеяло, свернутое вчетверо, под грабом устроился Томас Биннори. Поэт хотел усесться на голую землю, но король не позволил. «Простудишься, — со свойственной ему житейской мудростью заявил монарх, — лечи тебя по-новой!..» Спорить Биннори не стал. Сегодня он был на удивление покладист и задумчив.
Глядел в небо, запрокинув голову; молчал.
Солнце щедро вызолотило сухие листья. Смутясь, ветер притих, боясь лишить граб праздничного убранства. Лишь бережно листал драгоценную книгу, пропуская страницы меж незримых пальцев, наслаждаясь шелестом.
Теплые денечки намекали, что они ненадолго.
Эдвард II прохаживался вдоль обрыва, играя тросточкой. Время от времени он косился на походный столик, рядом с которым стояли, в ожидании высочайшего седалища, раскладные стулья. Корзинку со снедью накрыли вышитой салфеткой. Дюжина розового эмурийского из коллекционных погребов; три кубка. Лучше не придумаешь.
Взглядом король намекал:
«Может, пора?»
Но поэт с гарпией игнорировали намек, а Эдвард не настаивал. С утра король поражался собственной деликатности. Даже три помилования подписал. И указ об экипировке лейб-стражи за счет казны. Казначей на коленях стоял, рыдал, подавал в отставку, а его величество уперся и ни в какую. Душа просит, сказал он казначею, и тот заткнулся.
— Похожее место есть в вашем психономе, мэтр Биннори. Там на утесе стоит замок. Вы раньше не бывали на Строфадах?
— Нет, — покачал головой поэт. — Возможно, приеду погостить. Мне бы хотелось взглянуть на вашу родину.
— Если вас не смутит аскетизм резервации, буду рада принять вас.
— Не смутит. Я неприхотлив. Мне жизненно необходимо встряхнуться. Я закис и обрюзг. Да, в Реттии, стараниями его величества, я обрел вторую родину, — он встал, отвесив монарху поклон. — Но муза требует свежих впечатлений. Я разработал маршрут. Побережье Бадандена, Рагнар-йок, храм Шестирукого Кри… А теперь — и Строфады.
— Надеюсь, ты вернешься? — с ложной бесстрастностью поинтересовался король.
— Обязательно, ваше величество. Где я найду такого ценителя, как вы? Вы — мой якорь, — гарпия с беспокойством посмотрела на пациента. Но Биннори льстил, и не более того. — Просто я слишком долго гнил в раковине. Пора выйти наружу. Спасибо, сударыня, за излечение. Жаль….
Тень набежала на лицо поэта. Биннори умолк, собираясь с мыслями. Или с духом? Бледный, исхудавший, с острыми чертами, он походил на птицу, засидевшуюся в клетке — и теперь не вполне понимавшую, как ей жить на свободе.
— …жаль, временами я раздваиваюсь. Одна моя половинка жаждет вернуться в утраченный рай, откуда вы меня вытащили за шкирку. Она проклинает вас, эта глупая половинка. «О, лучше бы меня не трогали! — стенает она. — Лучше бы оставили в покое! В светлом, губительном покое…» А другая часть скромного барда дышит воздухом, звенящим, как хрусталь, смотрит на небо, которое никогда не уставало меня поражать, слушает песню ветра, ощущает на губах терпкость вина — и радуется возвращению… Кому верить, господа мои?
— Это пройдет, — утешила гарпия. — Остаточные явления. Паразит мертв, но память о нем жива. В конце концов она исчезнет, и половинки воссоединятся. Тут моя помощь не нужна.
— Я тоже рад, что ты вернулся, Томас, — вмешался король.
Тут моя помощь не нужна.
— Я тоже рад, что ты вернулся, Томас, — вмешался король. — И раз уж речь зашла о вине…
Из-за дерева бесшумной тенью возник Абель Кромштель. Встав у столика, слуга ловко откупорил бутылку. Король хмыкнул и похвалил себя за проявленный героизм. Кто бы знал, каких усилий стоило отбиться от назойливой свиты! Все стремились на природу вслед за его величеством — под сенью кущей славить просвещенность монарха, вкушать яства и воздавать должное напиткам.
— Кто подаст утиральницу? Кто наполнит бокал? — горланили лизоблюды. — Защитит? Pассмешит? Сбегает за палачом?..