Это тоже было много часов назад, а теперь Семён остался один. То есть не совсем один, с ним было ещё двое живых — старлей Дроздов и младший сержант Пахомов, но ни вести огонь, ни даже сдвинуться с места уже не мог ни тот, ни другой. Сколько раз пули цепляли его самого, Семён не знал. Только то, что у него пока ещё были силы ползти вверх и вперёд, волоча на себе обоих раненых и несколько автоматов.
То есть не совсем один, с ним было ещё двое живых — старлей Дроздов и младший сержант Пахомов, но ни вести огонь, ни даже сдвинуться с места уже не мог ни тот, ни другой. Сколько раз пули цепляли его самого, Семён не знал. Только то, что у него пока ещё были силы ползти вверх и вперёд, волоча на себе обоих раненых и несколько автоматов. И отстреливаться, экономя патроны. Дроздов иногда приходил в себя и, скрипя зубами, пытался тянуться к оружию. Младший сержант давно перестал отзываться, и Семён никак не мог понять, дышит ли.
Наверное, это уже не имело большого значения. Жизнь изменилась оставшимися боеприпасами. А потом… Семён не собирался оставлять врагам на поругание даже своё мёртвое тело. По правую руку уходила вниз отвесная каменная стена; Семён знал, что хотя бы и умирающим как-нибудь да изловчится покрепче обнять обоих друзей и…
…Одинокий вертолёт упал на них со стороны солнца, когда Семён расстреливал из «Калашникова» последний рожок. Машина тенью пронеслась мимо утёса, закрутив тучи пыли и битой каменной крошки, и Семён сперва вжался в скалу, потом усомнился в собственном рассудке и наконец, поняв, что это всё-таки реальность, вскочил в полный рост, заплакал и захохотал, как безумный. Вертолёт танцевал настоящий танец смерти, поливая склон раскалённым огнём, стремительно крутясь туда и сюда, сдувая цепляющиеся человеческие фигурки бешеным вихрем из-под винта, и они с искажёнными ужасом лицами падали, кувыркаясь, в пропасть, катились по скалам вниз, вниз…
Чтобы сесть и подобрать уцелевших, вертолёту нужен был пятачок, но места, чтобы поставить хоть колесо, поблизости не имелось. Тогда машина медленно подплыла к склону и повисла совсем близко, и Семён увидел сквозь стекло два знакомых лица. Он вообще-то знал, что ни Громову, ни Лоскуткову не полагалось бы ещё вернуться на базу, но их появление не удивило его. Толя Громов сидел на месте пилота и напряжённо смотрел перед собой: сверкающий нимб лопастей подрагивал в сантиметрах от скальной стены. Саша, распахнув дверцу, что-то кричал сквозь рёв двигателей и делал яростные жесты рукой. До дверцы было метра три. Вниз, в случае неудачи, — не менее ста. Семён схватил в охапку обоих раненых и прыгнул.
Конечно, он не долетел. Он упал грудью на металлический кран и стал валиться, потому что ни старлея, ни Пахомова из рук так и не выпустил, но Саша успел вцепиться в его ремень и каким-то жутким усилием стал втягивать внутрь, а Толя сманеврировал, отходя от стены и ловя дверцей, как сачком, свесившуюся гроздь тел. Это помогло, и Саша, рыча и надсаживаясь, всё-таки затащил тройной груз в кабину.
А потом они благополучно приземлились на базе, и в действие сразу вступили совсем другие законы, не имевшие к боевому братству особого отношения. Вадику Дроздову за тот бои дали вполне заслуженного, но нисколько не радующего Героя, а вот троица, спасшая им с Пахомовым жизнь, отправилась под трибунал. Лоскутков с Громовым — за похищение военного вертолёта и самовольный вылет на нём. А Семён Фаульгабер — за то, что, несмотря на ранения и рёбра, сломанные о порожек вертолётной кабины, едва не свернул шею комбату…
— Семён Никифорович… — жалобно выговорила Наташа. — Вы… вы не очень спешите?
— Нет, — удивился великан, — а что?
— Может… вы тут чуточку посидите… — смутилась она. — А то вдруг я… не то что-нибудь…
— Посижу! — с удовольствием согласился Кефирыч. — Только ты меня кофием напои. И… сделай доброе дело, выключи радио!
Песня про «батяню-комбата», доносившаяся из приёмника, конечно, была ни в чём не виновна.
Просто так уж случилось, что Семён Фаульгабер её физически не выносил.
Миледи
Генка Журавлев обожал рассказывать смачные истории про тёлок и мужиков и обещал сводить к двоюродному брату — тот жил в доме напротив бани и мог показать из окна в бинокль раздевалку в женском отделении. Однажды на уроке физкультуры учитель крикнул ему:
— А ну распрямись! Ты же не гном, что сутулишься? Так он и стал Гномом.
Кармена на самом деле звали Армен, у него мать была из Еревана.
Витя Жмурко когда-то похвастал:
— А я знаю, как член по-научному называется, — пенис. Вот.
— Сам ты пенис, — сказали ему. И на многие годы он сделался Пенисом. А Жорке Коклюшкину просто подарили на день рождения книгу про физика Фарадея.
Однажды Фарадей принёс начатую пачку сигарет и зажигалку. Денег на курево ни у кого не было, Но Пенис пообещал, что стянет у родителей.
Спустя месяц Гном приволок две неполные бутылки вина, оставшиеся после дня рождения матери. Они забрались в подвал, в котором летом было сухо и зажигался свет. Среди сплетения труб, покрытых бахромой пыли, в гуше застоявшейся вони, эти бутылки с роскошными иностранными этикетками казались призраками из другой жизни.