— Хотя… если транспорт сильно набитый… не знаю… — проговорила Катя задумчиво. — Тут лучше…
Она требовательно протянула руку. Наташа встала и снова приложила ладонь, мысленно готовясь к самому худшему, но про себя полагая, что хуже прошлого раза уже ничего не случится. Вот тут она ошибалась. На мизинце сомкнулось нечто вроде плоскогубцев и начало его отрывать, садистски выламывая суставы.
— В-в-вой!!.. — взвыла Наташа, подхватываясь на цыпочки и судорожно выгибаясь всем телом. Будь проклят день и час, когда нечистый дёрнул её подойти к этой… к этой… за консультацией. Будь проклят день и час, когда она вообще услышала самый первый разговор про «Эгиду»…
— Только учти, — как ни в чём не бывало продолжала наставлять Катя. — Пока как следует не попрактикуешься, даже не пытайся, хуже будет… Хочешь попробовать?
— Нет, — сказала Наташа, крепко держа в кулаке пострадавший мизинец и глухо удивляясь про себя, почему он ещё на месте и двигается. — Спасибо. Не хочу.
Ах, вернисаж…
«И ведь правда занят выше головы, ни на что и ни на кого времени нет, но если очень надо — всегда находится…» — философски размышлял Сергей Петрович, собираясь на свидание с Дашей. Поразительное дело! На тётю Валю и дядю Лёню месяцами не удавалось выкроить времени, а тут — пожалуйста. Сколько угодно.
Поразительное дело! На тётю Валю и дядю Лёню месяцами не удавалось выкроить времени, а тут — пожалуйста. Сколько угодно. Вот уж действительно — охота пуще неволи…
Даша ждала его у наконец-то открытого выхода на канал Грибоедова.
— Здравствуйте, Дашенька, — сказал Плещеев.
— Может, на «ты»? — улыбнулась девушка. — А то я на имя-отчество перейду!
— Хорошо, — согласился он и с удовольствием повторил: — Здравствуй!
— Привет, — ответила она. И, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку.
От неё едва уловимо пахло дорогими французскими духами. И вся она была какая-то иная — в светлых узких брючках, в легкой шелковой блузке… Прозрачная, воздушная, неуловимая, как летнее облачко…
— Какая ты сегодня!.. — не смог сдержать восхищения Сергей (хотя и зарекался, ох зарекался делать комплименты… Чёрт за язык дёрнул!).
— Мы же на выставку собрались. Персональную, между прочим, не хухры-мухры. Ах, вернисаж, ах, вернисаж!..
— Какой портрет, какой пейзаж!.. А что по этому поводу великий Кант?..
— Он был солидарен с Козьмой Прутковым: «Нельзя объять необъятное». Дескать, стремиться к абсолюту, сиречь к овладению всеми сторонами человеческой деятельности, не только неправильно, но даже и пагубно. Кант, увы, живописи не понимал. Да ещё и теоретическую базу подвёл…
Сергей Петрович посмеялся, но потом прикусил язык, решив от греха подальше не упоминать не только Канта, но и вообще никого из философов. А то опять начнётся какая-нибудь трансцендентность с трансцендентальностью…
— Так куда стопы направляем? — уточнил он.
— Помещение Блоковской библиотеки. Невский, двадцать, — ответила Даша. — Там сегодня новая звезда восходит. По имени Виктор Ляпкало…
— Да? — невольно усомнился Плещеев. — И что, действительно хороший художник? Неужели ещё не перевелись?..
Даша пожала плечами:
— Так говорят… Сама я не видела…
Когда они подошли к зеленоватому зданию, где проходила выставка, Сергей обрадовался, что оставил машину на набережной канала — с парковкой здесь пришлось бы туго. Он даже удивился, что нашлось так много желающих посмотреть работы этого… как его… Ляпкало.
— Слушай, а он кто? — спросил Плещеев. — С такой-то фамилией?
Они подошли к входу на выставку. Сергей пропустил даму вперед, придерживая тяжёлую дверь, однако войти сразу за ней ему не удалось. Навстречу вывалилась развеселая компания, сама так и просившаяся на полотно. Две высокие стройные девицы, а посередине — толстенький мужичок, росточком им по плечо.
«И никаких комплексов…» — насмешливо подумал Плещеев.
Они с Дашей вошли в белый зал, где висели картины. Вокруг ходили сплошные знатоки живописи, а у стены на стуле сидел некто, и у него был вид мэтра, обозревающего плоды своего вдохновения, выставленные на потребу толпы.
Плещеев взглянул на ближайшее полотно и понял, что скоро сравняется с великим Кантом в непонимании живописи. По крайней мере, современной. Картина называлась «Полная женщина с оголённым торсом». И действительно, на зрителей смотрела кокетливая толстуха в голубых брюках.
Её «оголённый торс» был поистине монументален. Обладательница этой роскоши победоносно взирала на зрителей, закинув руки за голову и восседая на плечах мужчины, который (должно быть, по контрасту) казался тщедушным и хрупким. Оставалось только гадать, как он под таким грузом вообще не отдал концы.
В мужчине без труда угадывался сам автор картины…
— Ну прям Рубенс, — сказал Сергей Петрович. — Тициан. Кто там ещё такими, вдохновлялся?.. Бр-р…
На следующей картине та же женщина, но уже в платье и цветном платке, стояла возле стола. Рядом блестел пузатый самовар и были разложены всякие вкусности к чаю.
— Кустодиев, — сказала Даша. Повернулась к Плещееву и посмотрела ему в глаза: — А ты… какими вдохновляешься?
— А вот такими, как ты, — честно признался Плещеев. Даша ничего не ответила. На следующей картине был изображён алкоголик средних лет, почесывающий плечо.