— Молодой человек, — произнес доктор Эмиш, — вам понятна ответственность, ложащаяся с сего мига на ваши плечи?
— Да, — хрипло прошептал я.
— Вы готовы присягнуть на верность Высочайшему дому — сейчас, здесь, в моем присутствии, и держаться этой клятвы всегда: на суше и на море, в любом краю и за пределом бытия?
— Присягаю.
— Вашу подпись.
Я обмакнул красивую наборную ручку в чернильницу с красной тушью и витиевато расписался в левом углу листа.
— Ваша печать, князь.
Эйно поднял крышку специальной лаковой шкатулки, в которой хранилась печать рода Лоттвиц-Лоер, приложил ее к кроваво-алой подушечке и поставил красный оттиск. Затем, достав из кармана куртки какую-то замысловатой формы ручку с блестящим серебряным пером, вывел поверх печати свою подпись.
Лайнус Эмиш внимательно посмотрел на нас, потом вытащил из верхнего ящика стола большую печать, вырезанную из какого-то красно-коричневого, с золотыми прожилками камня и с размаху ударил ею по нижней части листа.
В дверь осторожно постучал писец.
— Поздравляю вас, молодой человек, — сказал нотариус, протягивая мне полный бокал белого вина.
Пять минут спустя мы вновь оказались на улице. Эйно поймал извозчика и сказал, положив руку мне на плечо:
— Езжай на корабль, Мат. И постарайся пока не трепаться о том, что сейчас случилось. Я буду к обеду.
— В порт! — приказал я вознице. — Или нет, стоп, в ближайшую винную лавку.
Кучер послушно кивнул головой и свернул налево. Возле крупных винных заведений всегда толкутся один-два старых пьяницы, готовых на услуги за стаканчик рому. Как правило, это моряки, удалившиеся на покой, — они не нищенствуют, просто у них такой способ скоротать время. Такая же картина обнаружилась и за углом, напротив сверкающей сотнями, нет, тысячами бутылок витрины.
Такая же картина обнаружилась и за углом, напротив сверкающей сотнями, нет, тысячами бутылок витрины. Здесь был товар из большинства стран нашего полушария. Карета остановилась. Видя, что я опускаю окошко до отказа, к дверце степенно приблизился седой краснорожий пузан в мягкой широкополой шляпе.
— У молодого господина, — прищурился он, — дурное настроение.
— У молодого господина душевное потрясение, — вздохнул я. — Не знаю что выбрать.
— Потрясение любовное? — напрямик спросил меня знаток молодых душ.
— Деловое.
— Тогда ром от Гилло и красный сарпаран с острова Лаэ.
— Неси, — согласился я и протянул знатоку монету в три золотых орла.
Когда Эйно вернулся на корабль, я сидел в своей каюте с бутылкой этого самого сарпарана и размышлял о том, почему кроме двух старых иллюминаторов у меня появилось два новых — разве я звал плотников?
* * *
Я поглядел, как слуга закрывает ворота вслед за Утой и Иллари, уезжающими куда-то по только им известным делам, запахнул плотнее плащ и побрел к замку. В окнах трапезной залы поигрывали оранжевые сполохи — второй день подряд Альдоваар сотрясали холодные северные ветры, приносящие с собой долгие тяжелые ливни. Сумрак вокруг меня был напитан запахами мокрого леса. Я прошел по темным от влаги плитам — дождь закончился меньше часа назад, — и вошел в холл. Эйно наверняка сидел сейчас перед камином с книгой в руках, глядя не столько на страницы, сколько на танцующее перед ним пламя, и я подумал, что в такой вечер лучше побыть с ним, чем торчать в полном одиночестве у себя в библиотеке, тем более что из слуг остались лишь кухарка, старший повар да кучер. Все остальные уехали в город по случаю большого храмового праздника, и задерживать их было нельзя.
Войдя в залу, я убедился в том, что оказался прав в своих догадках — князь сидел в глубоком мягком кресле, развернутом к огню, на столике рядом с ним находился графин желтого вина, бокал и трубка, а также несколько кисетов с разными сортами зелья.
— Не промок? — спросил он, не оборачиваясь.
— Дождь давно кончился, — отозвался я, подходя поближе к огню.
— Тогда бери кресло и садись. В такую погоду я часто жалею, что у меня нет детей… правда, есть ты.
В голосе Эйно появились добродушно-ворчливые нотки. Я подтащил к камину такое же, как у него, кресло, затем взял в застекленном шкафу еще один бокал и сел. Далеко внизу, в городе, гулко ударил храмовый гонг.
— Начали, молельщики, — заметил князь. — Терпеть не могу святош, будь они неладны! Из-за жрецов мой покойный папаша спятил мозгами, и в итоге, когда я вернулся в Пеллию, мне не осталось ничего, кроме имени.
— Вы никогда не рассказывали мне об этом, — осторожно заметил я.
— Что уж тут рассказывать! В твоей стране, кажется, небесным покоем не торгуют?
— У нас другие понятия рая и ада. Рай достижим только для тех, кто творит добро, часто ценой собственной жизни. Все наши святые погибли, спасая какого-нибудь очередного принца, или отца-настоятеля, или хотя бы благородного рыцаря, скачущего с императорским поручением.
— Тоже глупость, хотя и не лишенная хоть какой-то логики. У вас по большей части спасают честь, а у нас, понимаете ли, душу. Но чтобы спасать, ее надо сперва обрести, а обретается она ценой жертв и самобичеваний.
Но чтобы спасать, ее надо сперва обрести, а обретается она ценой жертв и самобичеваний. Тьфу, лопни их печенка! Можно и не бичеваться — достаточно платить жирным храмовым крысам, и блаженство тебе обеспечено. Я полагаю, что благополучно сдохну и без оплаты этого мероприятия. А уж там, за пределами, я договорюсь с кем надо, и все будет в лучшем виде. Никогда не поверю, чтобы наши служили там золотарями, — думаю, они в порядке и помогут мне разобраться с делами.
— У вас своеобразные взаимоотношения с Небом. Хотя я давно заметил, что здесь, в Пеллии, религия является делом совести, и не более. Не то, что в Рашеро…