Оставив Виту в номере раскладывать все по порядку, он спустился в бар — заказать чего-нибудь поесть. И заодно — привести в порядок собственные мысли и соображения. В другой порядок. В порядок высшего порядка.
Эти размышления накатили на него тихой мягкой волной; он окунулся мгновенно и очень глубоко…
В баре предложили пулярку и греческий салат, он не смог вспомнить, что такое пулярка, но согласился. Да, и кофе, сообразил он, уже уходя. Много кофе. По-настоящему много кофе. Крепкого. По-настоящему крепкого.
Вита сидела на кровати, поджав ноги, и рылась в ворохе бумаги. За спиной её горбилась полураскрытая карта Крыма, а локтем она попирала стопку так и не рассортированных папок. Она глянула на Адама исподлобья, молча протянула ему исчерканный непонятными каракулями листок и вернулась к сличению каких-то двух документов, маркированных ярлычками-стикерсами разных цветов: красным и черным; взгляд её прыгал с одного текста на другой.
Адам долго не мог разобрать почерк, наконец приспособился к невнятному написанию большей части букв и кое-как сумел прочитать, что там было написано. Это была предсмертная записка Льва Кононова, застрелившегося в позапрошлом году — или уже два года назад? — контактера, одного из старейших. По слухам, у него развивалась неоперабельная опухоль спинного мозга, и он, не желая быть обузой родным, решил дело простейшим способом. Но в записке говорилось совсем не об этом, а о неразрешимом конфликте с собственной совестью…
— Что это? — спросил Адам.
— Это то, что лежало в его столе, — сказала Вита. Потом она подняла голову и долгим взглядом посмотрела на Адама. — Я просто хотела кое-что выяснить для себя. Воспользовалась случаем…
— Выяснила? — зачем-то спросил Адам.
— Наверное…
— Ну, хоть какой-то толк от этой макулатуры.
Они посмотрели друг другу в глаза и невесело рассмеялись.
— А что, если… — задумчиво начала Вита, но тут постучали в дверь.
Пулярка оказалась простой жареной курицей, а греческий салат — мелко нарезанными огурцами и зеленью в очень жидкой сметане. Вита такого салата не любила, и Адам умял две порции. Что касается кофе, то да — он был и крепкий, и вкусный, и настоящий, и сколько нужно, и сливки густые в глиняном кувшинчике…
— Коньяку мы выпьем в «Ракушке», — громко распорядилась Вита, откидываясь и довольно поглаживая себя по животику, — а пока давай все это упакуем…
Номер Адама — как и несколько других, постоянно используемых сотрудниками Комиссии, — был оборудован хорошим вместительным сейфом, декорированным под тумбочку. Папки сложили, сейф заперли, шифр старательно забыли, ключ растворили в кислоте, кислоту вылили в унитаз. Теперь можно было погулять…
Вдоль дороги торговали молоком, картошкой, копченой и вяленой рыбой — и всяческими мелочами, вытащенными из Т-зоны. Если можно, конечно, назвать мелочью почти невесомые складные семиметровые удилища или приличных размеров мотки мягкой матовой трубки, которая в сумерках и темноте начинает светиться сама, безо всякого электричества. Такая же, но черная трубка — Маша знала — греет, когда становится холодно. Двадцать-тридцать метров развесить по стенам — и можно забыть про отопление зимой. Откуда берется тепло — совершенно непонятно.
Считалось, что границы Т-зон чисто символические — наподобие границ районов или областей. Но почему-то «слева от дороги» и «справа от дороги» заметно отличались друг от друга. Вроде бы один и тот же пейзаж, одна и та же извилистая речка с заросшими берегами, одни и те же коровы… но справа будто бы все протерто чуть промасленной тряпочкой. А вон вдали виднеются марцальские «вигвамы» — светлых тонов пирамидальные дома с узкими окошками-амбразурами. Они приветливые, они почти веселые, эти дома. Но сворачивать туда не хочется ни под каким видом. Неловко, знаете ли, беспокоить своими немытыми персонами этих небожителей…
И не будем. Нам налево. По указателю — вон в тот городок.
Дом Марьяны стоял рядом с новой школой, поставленной года три назад взамен старой, сгоревшей. Снежно-белое трехэтажное здание с тонкими зеркально-черными ребрами по углам, над рядами окон, вдоль плоской крыши. Красивое, но — чужое. Чуждое. Однако чем-то притягивает детей. Привораживает. Родителям с трудом удается зазвать чад домой. Вон и сейчас — лето, каникулы, а окна открыты, кто-то сидит на подоконнике, обхватив колени, кто-то носится по двору, гоняя разноцветные мячи…
Маша проехала мимо школы и мимо нужного дома — и затормозила метрах в семидесяти, у магазина-стекляшки. Вик уже не прятался под задним сиденьем, а просто лежал на нем и дремал. Вроде бы без кошмаров. Когда машина остановилась, он бодро сел и протер глаза.
— Приехали?
— Угу…
Маша вышла, несколько раз чуть подпрыгнула на месте. После двух-трех часов за рулем у неё всегда затекали ноги.
В стекляшке продавали вполне приличные на вид торты.
От магазина и до школы тянулась шеренга дородных дебелых лип — более чем столетних. По одним сведениям, их посадили по распоряжению премьера Витте, выразившего недовольство пустынным видом городка, по другим — озеленением горожан побудил заняться великий путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай, навещавший здесь свою замужнюю сестру; говорили, что он начал с привычных ему пальм, но пальмы не прижились… Дом Марьяны стоял позади деревьев, в тени их крон, и был почти незаметен с дороги — потемневший от времени и дождей, с чуть покосившейся открытой верандой, оплетенной хмелем.
Маша вдавила кнопку звонка, и почти сразу же раздалось:
— Входите, открыто!