Виталий промолчал — она была благодарна ему за это молчание — и только погладил её по плечу. В прикосновении звучала странная неуместная запоздалая робость.
— Не обращай внимания… меня что-то повело, это чисто психическое… просто — перегруз, просто — такое истощение… все это — вот как сегодняшнее — оно так бьет по мозгам… не обижайся, но я сейчас пойду спать…
— Куда ты пойдешь?
— На диван, который в гостиной…
— А это что? Плохая кровать?
— Я могу спать только одна. Это даже не привычка… просто иначе не получается. Прости, пожалуйста, все тебе испортила… Ты спи, ладно, а я приду утром. И разбужу…
— Это я пойду на диван… — Виталий начал подниматься.
— Нет-нет-нет… ты спи, спи здесь, мне будет приятно вернуться…
Потом она стояла у открытого окна, кутаясь в свой любимый пушистый халатик и вдыхая совершенно сказочный воздух: прохладный, сыроватый, чуть йодистый и густой; его можно было переливать из руки в руку, играть им, любоваться… Из-за приоткрытой двери доносилось аккуратное дыхание Виталия — он и правда быстро уснул. В странном свете ущербного месяца чуть выделялись, белея размытым пятном, простыни на застеленном диване. Она даже любила спать на диване — уткнувшись лбом в спинку… Спать, думала она, спать, спать.
Сон на тихих лапах придет в сумерках, этого теперь не переломить. Она могла засыпать только в сумерки — вечерние или утренние, безразлично. А значит, надо как-то дотянуть до рассвета…
Она прислушалась. Виталий тихонько застонал и завозился. Еще один скальп, укоризненно сказала внутри неё «правильная» Вита, в круглых очках, бантиках за ушами и синем костюмчике с белым воротничком. Но на самом деле это не было охотой за скальпами, и тут «бантик» была не права, после сегодняшнего просто необходимо было наделать глупостей; чтобы не наделать глупостей, разрядиться нужно было и отгородиться от мира, и хорошо, что подвернулся Виталий, а то она затащила бы в постель Кима, а это «не есть карашо», потому что у Димы не хватит тормозов, чтобы удержаться в рамках… а вылетать за рамки в нынешних обстоятельствах нельзя ну никак…
Ужас, пожаловалась она «бантику», я так рационально-цинична, подхватила та.
А с Димой надо будет поговорить, кажется, он обиделся. Оскорбился.
Поговорить?.. Не сейчас. И даже не послезавтра. Такой разговор кончится или койкой, или разрывом. Нам это надо? Но рано или поздно…
Такого напарника — четкого, исполнительного, хватающего все на лету, понимающего с полувзгляда — у неё не было никогда. В отличие от всех прочих, он никогда не наступал дважды на одни и те же грабли — да и новые, хорошо замаскированные грабли часто ухитрялся перешагнуть, даже не заметив. Это была не простая удачливость — это был талант удачливости, вещь редкая и ценная. Кима нельзя было потерять из-за житейского пустяка, из-за отношений… из-за физиологии, черт побери, будем выражаться прямо!..
Ладно. Инициативы он пока не проявлял, а вот когда проявит, тогда и будем решать. Ага?
Вита ещё постояла у окна, потом легла и укрылась теплым пледом. Лунный лучик медленно скользил по стене. Потом по нему спустились, держась за руки, два маленьких человечка, переглянулись, звонко хихикнули и куда-то удрали. До утренних сумерек оставалось часа два, но она уже спала, не сознавая этого.
Поэтому негромкий, но уверенный стук в дверь показался ей чем-то вроде землетрясения.
Кое-как выпутавшись из прорванного сновидения, она накинула халатик и открыла дверь. В тусклом красноватом коридорном свете стоял Ким, придерживаясь рукой за стену. Он был здорово пьян.
— Что такое, Кимушка? — Она вышла к нему, прикрыв дверь.
— Телеграмма, Эвита Максимовна, — сказал он, тщательно борясь с согласными. — Из штаба. Срочно вылетаем. Вот.
Он протянул голубоватую бумажку. Вита прочитала. Потом ещё раз.
— Не понимаю, — сказала она. — Зачем?
Ким пожал плечами.
— Серегу я послал за билетами. В девять с копейками будет прямой в Питер. Чтобы не прыгать. Как блохи.
— Это ты правильно…
Что-то скакнуло в сознании и пропало. Блохи, блохи… скачут… На какой-то миг показалось, что — вот оно… Но нет, пропало окончательно.
Ладно. Если важное, то вернется. А не вернется, так и черт с ним. Во сне ей часто снились гениальные стихи. Иногда они запоминались. И оказывались полнейшей чушью.
Менделееву, паршивцу, просто повезло…
— Хорошо, Димочка. Разбуди меня в семь. Он кивнул, повернулся и пошел прочь, держась подчеркнуто прямо.
— Да, и еще…
Ким повернулся с готовностью. На повороте его качнуло.
— Когда нет посторонних, зови меня просто Вита. И на «ты». Договорились?
— Нет, — сказал он.
…И потом, когда она ласково, но настойчиво растормошила Виталия, и потом, и потом, и ещё потом, когда она даже задремала ненадолго на его бугристом плече, — ей все вспоминался некстати мрачноватый блеск в тех больших черных вечно прищуренных глазах…
Плохо, плохо, все плохо, все намного хуже, чем было, и от этого в Нем просыпалось что-то жалящее, яростное, сдавливающее горло. Когда внезапно вокруг оказалось множество Больших-холодных и они оттеснили в сторону Большого-теплого, Он просто растерялся. Никогда прежде не было, чтобы Он так долго и так много не знал, что Ему делать. Только когда чужаки подступили ко Второму, Он словно очнулся. Теперь Он точно знал — надо защищать. И не смог. Чужаков слишком много.
И не смог. Чужаков слишком много. Он слишком маленький — это Он понимал отчетливо. Драться одному — неправильно, рядом или за спиной должен быть Второй.
Все было плохо, все было неправильно. Он не мог даже шевельнуться, а к Нему все время прикасались, кололись, кусались, трогались, что-то делали, куда-то переносили, кормили, шумели, кажется, говорили, но все были такие холодные, что Он даже не пытался понять, что от Него хотят. Потом колоться и трогаться перестали, и перед глазами стало все белое, и на этом белом стали появляться цветные штуки и закорючки, Второй, его лицо, руки, много-много Больших, которые делали разные вещи. Они казались настоящими, но были плоскими. Закорючки часто повторялись, картинки тоже, это должно было что-то значить, но Он не хотел понимать. Он хотел вернуться к Большому-теплому, а ещё лучше — назад, когда Он был целым и Ему не было так больно и холодно…