Он поднялся, принял душ, высох под струйками теплого воздуха, надел какой-то балахон, висевший в шкафу, побродил по комнате. Подпрыгнул пару раз, пробормотал:
— Знакомый допинг… Откуда вдруг желание летать? «Шамановка»… А что такое «шамановка»? И этот… как его… «стук-бряк»? Лекарь Арташат еще говорил о «веселухе», «отпаде» и «разряднике»… Надо спросить у Эри. Или у лекаря?
Подойдя к терминалу, он задумчиво уставился на рукояти и врезанный в пол металлический диск. Вчерашние мысли вернулись к нему; он снова прокручивал в голове беседу с Мадейрой и размышлял одновременно о множестве вещей: о социальном устройстве общества, в котором очутился, о конце прогресса и тайне неиссякаемых Хранилищ, о чудесах генетики, которая породила странных тварей вроде одалисок и гигантских джайнтов, о целях и трудах блюбразеров и о том, что рано или поздно захочет выйти на Поверхность. Это желание крепло в его сознании, приобретая по мере раздумий все больше реальных черт: как-никак он нашел компаньона, с которым можно было бы пуститься в эту авантюру. Такие люди, как Мадейра, ему встречались, он относился к ним с симпатией, да и сам, по крупному счету, принадлежал к той же породе мечтателей, романтиков и беспокойных душ. Однако в нем бесспорная тяга к романтике соединялась с изрядной долей практицизма; свои идеи и мечты он оценивал здраво и делил на то, что можно воплотить в реальности, и то, что подходило лишь для фантастических романов.
— Слишком много впечатлений, — произнес он, перебирая в памяти вчерашний день. — И впечатления смутные… — Он помолчал и добавил: — Ну, это уж как водится… The golden age was never the present age. [1]
Мысли его обратились к другой проблеме. Косвенно или напрямик она была связана с памятью; он помнил всю свою жизнь, все ее мельчайшие детали и подробности, помнил важное и не очень — первую встречу со своей женой, защиту диссертации, рождение сына, смерть родителей; помнил массу имен и лиц — друзей студенческой юности, медиков, которые его лечили, коллег по институту и писательскому цеху; помнил связанные с ними мелочи — так, один известный критик не ел рыбы, просто терпеть не мог, а Лена, сестричка из Центра диализа, красила ногти в зеленый цвет.
Все это сохранилось, все абсолютно — кроме последних моментов прошлой жизни. Где он был, что делал, с кем встречался, с кем разговаривал? Ноль информации… Пустота, провал! В этом было что-то загадочное, странное и потому пугающее. Может быть, если бы он вспомнил об этих последних часах, минутах или хотя бы секундах, нашлось бы и объяснение? Раскрылся бы секрет, как он попал в тело инвертора Дакара, в это столь отдаленное будущее, что от его эпохи не осталось ни развалин, ни имен — пожалуй, ничего, кроме карикатур на Эрмитаж и Кремль да проржавевшего двуглавого орла…
Он напряженно размышлял на эти темы, но память молчала. Последнее, что он помнил, это поездка куда-то, возможно — в Москву, и, вероятно, в мае. Зачем? Он не встречался с Андреем, светловолосым издателем, не виделся с друзьями, не посещал врачей и не таскался по шумной разухабистой Москве — она и прежде не входила в список его любимых городов. Может быть, он ездил не в Москву? Куда еще? В какое проклятое место? Куда и зачем его понесло? Точно не в Париж, который в этом мире обратился Пэрзом!
Нахмурившись, он почесал в затылке, повернулся к терминалу и вызвал из небытия синтета Эри.
— Арташат, — произнес он. — Как мне связаться с Арташатом?
— В Мобурге тысяча двести пятьдесят пять Арташатов, — раздалось в ответ. — Уточните параметры поиска, дем Дакар.
— Арташат, потомственный врач из Медконтроля. Недавно я встречался с ним… Здесь, в этом стволе.
— Вызвать его через ваш браслет?
— Есть другие способы?
— Да. Вывести изображение на терминал.
— Так и сделай. Сообщи, что дем Дакар, инвертор, желает с ним поговорить. Конечно, если не занят Арташат.
Отступив, он опустился в кресло, провел ладонью по обтянутому шелком подлокотнику. Ткань была мягкой, яркой и удивительно прочной. Самый дорогой материал, как объяснила Эри, причем натуральный. Платье из него носили состоятельные люди, а те, кому не повезло, довольствовались фантиками из синтетики или раскрашивали тела. Фантик, обертка, упаковка — так называли одежду на местном жаргоне, а обувь, похожая на носки с гибкой подошвой, именовалась чехлами.
Лицо Арташата повисло над рабочим столом, сменив изображение Эри.
— Вас что-то беспокоит, дем Дакар? — Врач разглядывал его с профессиональным интересом. — Последствия психической стабилизации? Сложности с речью, провалы памяти, сны?
— Нет… пожалуй, нет… Никакой потери связности речи, и я уже вспомнил, что такое ВТЭК. Неприятные сны… Да, случаются, но это можно пережить. — Помолчав, он произнес: — Хочу посоветоваться с вами по одному вопросу… довольно деликатному…
— Да?
— Наркотики. Вы говорили, что мне необходимо воздержаться…
— Легкие можете употреблять. Но в меру, в меру, дем Дакар!
— Легкие? Это какие? И чем грозят тяжелые?
— Более сильные, вы хотите сказать. — Арташат смотрел на него с усмешкой. — Все эти средства, дем Дакар, стимулируют естественные эмоции, в мягком или более интенсивном варианте. «Веселуха», крепкое снадобье, дает беспричинную радость, «писк» — то же самое, но с гораздо меньшим и непродолжительным эффектом. Можете употреблять «писк».