Стволы в темноте,
Купол едва мерцает.
Первая четверть.
Слушатели отреагировали вяло, предпочитая болтать и нюхать из баллончиков. Золотисто-багряный резким жестом сорвал маску, насупился и повысил голос:
Любимый допинг…
Откуда вдруг желание летать?
«Шамановка»…
— Знакомая рожа, — сказала Эри.
— В нашем стволе живет, прямо на твоем ярусе. Патмент «Бронзовый фонарь»… Пытался за мной приударить, но как зовут, не помню.
— Ну, и что ты? — спросил он с интересом. — Ребра ему сломала или отбила почки?
Эри фыркнула, замотала головой, украшения на висках тонко зазвенели.
— Я сказала, что люблю крутых и шустрых. Таких, что до купола подпрыгнут и в любую щель пролезут… Словом, пусть шкуру манки принесет, тогда посмотрим.
— Обещал?
— А как же! Обещал.
Золотисто-багряный сделал шаг к их столику, простер руки и трижды притопнул ногой. Затем отвесил вежливый поклон и, впившись взглядом в Эри, произнес:
На ложе любви
Целую одалиску.
Как губы холодны!
— Неплохо, — одобрила Эри. — Такому в самый раз с куклой… Давай твою подарим, а?
— Я не против, — отозвался он. — Был бы человек приличный и не слишком пьющий.
Публике вирши понравились — затопали, завопили, застучали банками о столы. Сочинитель гордо выпрямился, повернулся — взметнулись багряные и золотые ленты — и сделал еще один шаг к их диванчику.
— Дем инвертор… — поклон, — и вы, прекрасная дема… — поклон еще ниже, — надеюсь, вы получили удовольствие? Могу ли я присесть? Конечно, если вы не против?
— Удовольствия не получили, но ты все равно присаживайся, — сказал он и хлопнул ладонью по дивану. — Обсудим проблемы искусства и о других делах поговорим. Кстати, как тебя зовут?
— Парагвай, ваш сосед, — сообщил золотисто-багряный с ноткой обиды. — Разве не помните, дем Дакар?
— Я так спросил, на всякий случай… чтобы не спутать тебя с Уругваем… Ты, парень, пузырь пьешь?
— Помилуйте, достойный инвертор! Кто же пьет такую отраву?
— Измельчал поэт… — Он повернулся к Эри и сообщил: — В мою эпоху бытовало мнение, что всякий литератор должен пить, ибо реальность страшна, и, отражая ее без спиртного, можно тронуться умом. И пили… как пили, девочка!.. и романисты, и критики, и стихотворцы… до полного, можно сказать, изумления! Ну, что было, то прошло… — Вздохнув, он посмотрел на Парагвая. — Скажи-ка мне, акын, кроме стишат в три строчки, ты что-нибудь еще ваяешь? Оды, поэмы, касыды, рондо? Как у тебя с сонетами и триолетами? Балладу можешь изобразить? Или хотя бы басню?
Парагвай растерянно улыбнулся:
— Оды? Сонеты? Я о таком не слышал, дем инвертор. Я хоккеист.
— А остальные слышали? О поэзии трубадуров, гекзаметре и белом стихе? О константном ритме и амфибрахии? — Он обвел взглядом сидевших в зале. — Нет? Кажется, нет. Все сплошь танкисты и хоккеисты…
— Это высокое искусство, дем Дакар, высокое и изысканное, — возразил Парагвай, пожирая взглядом голые коленки Эри. — Вы не какой-то подданный «Хика-Фруктов» или «Мясного Картеля», вы член интеллектуальной элиты и, вероятно, знаете, что воплощение образа в трех строках — нелегкая задача. Творишь часами, сутками, терзаешься, страдаешь, потом… потом внезапно исторгается, как крик души…
— Часами, говоришь? И даже сутками? Ну, сейчас тебе будет крик… с пылу, с жару… — Он призадумался на секунду и молвил:
Ни в допинг, ни по бабам…
Откуда вдруг такая лень?
Нет ни шиша в карманцах…
— О! — Парагвай восхищенно захлопал ресницами.
Творишь часами, сутками, терзаешься, страдаешь, потом… потом внезапно исторгается, как крик души…
— Часами, говоришь? И даже сутками? Ну, сейчас тебе будет крик… с пылу, с жару… — Он призадумался на секунду и молвил:
Ни в допинг, ни по бабам…
Откуда вдруг такая лень?
Нет ни шиша в карманцах…
— О! — Парагвай восхищенно захлопал ресницами. — Не знал, что вы и в нашем деле мастер! И какой! Гений импровизации! Великолепно! Потрясающе!
— Не стоит преувеличивать, — буркнул он. — Не Гомер.
— Гомер? Кто такой Гомер?
— Мой школьный приятель. — Он кивнул Эри и поднялся. — Приятно было познакомиться, дем Парагвай. До встречи! Ваше счастье, что я не убиваю по пятницам.
Эри резво вскочила, хлопнула Парагвая по спине, шепнула: «Шкура манки… Жду!» — и потянула своего мужчину к выходу. Шагая по ступенькам, они слышали выкрики, нарастающий шум и топот, затем наступила тишина, и чей-то хриплый голос рявкнул:
Когда темно,
В подлесок не ходи.
Убьют!
— Отправить бы их всех на Колыму или на лесоповал, — мечтательно произнес он. — Интеллектуальная элита! Мудаки херовы…
Из личного опыта и книг, философских трудов, исторических хроник и сочинений он давно усвоил, что природа человеческая неизменна. Менялись эпохи и обстоятельства, прогресс то двигался вперед, то замирал на долгие века, свершались великие открытия, гибли и возникали народы, цивилизации, религиозные культы, но люди в общем и целом всегда оставались людьми. И было среди них всякой твари по паре: энтузиасты и мечтатели вроде Мадейры, бойцы, подобные Криту-Охотнику, пустые болтуны, считавшие себя элитой, трудяги, гении, лентяи, искатели правды, мерзкие ублюдки и души, что жаждали, как Эри, лишь любви и верности. Такой была его жена… Более мягкая и временами робкая, уступчивая и пугавшаяся резких слов, совсем непохожая обличьем на Эри… Но тяга к любви роднила их, то бескорыстное стремление помочь, отдать, окутать лаской, которое делает женщину женщиной.