Пустота. Тело, волоча ноги, двинулось вперед, тяжелое и горячее, с содроганиями, спазмами бешенства в горле и желудке. Но оно уже опустело. Улицы вытекли, как через отверстие раковины; то, что их только что заполняло, куда-то сгинуло. Предметы остались нетронутыми, но их сочетание распалось, теперь они свисали с неба гигантскими сталактитами или вырастали из-под земли причудливыми мегалитами. Все их обычные, еле слышные мольбы, их тоненький стрекот чешуйчатокрылых — все рассеялось в воздухе, они безмолвствовали. Еще недавно в них можно было угадать будущее человека, который бросался на них, а они его отшвыривали в туманность различных искусов. Но будущее скончалось.
Тело повернуло направо, нырнуло в танцующий и светящийся газ, в глубь расселины между стеклянными глыбами с мерцающими полосками. Темные массы, поскрипывая, влачились одна за другой. На уровне глаз раскачивались мохнатые цветы. Между цветами, в глубине этой расщелины, скользила некая прозрачность и с ледяной страстью созерцала себя самое.
«Я пойду и возьму их!» Мир разом видоизменился, шумный и озабоченный, с автомобилями, людьми, витринами; Матье очнулся посреди улицы де Депар. Но это был уже совсем не тот мир и совсем не тот Матье. В конце мира, по ту сторону зданий и улиц, была запертая дверь. Он порылся в бумажнике и извлек ключ. Запертая дверь там и плоский ключ здесь: единственные реальные предметы; между ними только нагромождение препятствий и расстояний. «Через час. Еще есть время пройтись пешком». Один час: как раз столько потребуется, чтобы дойти до той двери и открыть ее; за этим часом не было ничего. Матье шел размеренным шагом, в ладу с самим собой, он чувствовал себя злым и хладнокровным.
«А если Лола осталась в постели?» Он положил ключ в карман и подумал: «Что ж, пусть так: я все равно возьму деньги».
Лампа светила тускло. Около оконца между фотографиями Марлен Дитрих и Роберта Тейлора висел календарь-реклама с маленьким зеркалом в ржавых пятнах. Даниель подошел к нему, немного нагнулся и начал завязывать галстук; он спешил полностью одеться. В зеркале у себя за спиной он увидел почти стертый грязью зеркала и полутьмой худой и суровый профиль Ральфа, и руки его задрожали: Даниеля охватило желание стиснуть эту худую шею с выступающим кадыком и заставить ее хрустнуть под его пальцами. Ральф повернул голову к зеркалу, он не знал, что Даниель видит его, и устремил на него странный взгляд. «У него рожа убийцы», — вздрогнув, подумал Даниель, но в конечном счете это была дрожь удовольствия. «Маленький самец унижен, он меня ненавидит». Он помедлил, завязывая галстук. Ральф все еще смотрел на него, и Даниель наслаждался этой ненавистью, которая их объединяла, воспаленная ненависть, которой, казалось, уже лет двадцать, почти привычка; и это его очищало. «Однажды вот такой тип укокошит меня, подкравшись сзади». Молодое лицо увеличится в зеркале, а потом все будет кончено, наступит постыдная смерть, которая ему и подобает. Он резко повернулся, и Ральф быстро опустил глаза. Комната была накалена, как жаровня.
— У тебя нет полотенца?
У Даниеля были влажные руки.
— Посмотрите в кувшине.
В кувшине Даниель обнаружил грязное полотенце. Он тщательно вытер руки.
— Не похоже, что в этом кувшине когда-нибудь была вода. Вы оба, кажется, не слишком часто умываетесь.
— Мы умываемся под краном в коридоре, — мрачно пояснил Ральф.
Наступило молчание, потом Ральф добавил:
— Так удобнее.
Присев на край складной кровати, он надевал туфли, при этом он втянул грудную клетку и приподнял правое колено. Даниель смотрел на эту худую спину, молодые мускулистые руки, которые выглядывали из коротких рукавов рубашки: в Ральфе есть некая прелесть, объективно констатировал он. Но эта прелесть была ему противна. Еще минута, и он будет на улице, все останется в прошлом. Но Даниель знал, что его ожидало на улице. Надевая пиджак, он чуть помешкал: плечи и грудь были залиты потом, он с опасением подумал, что под тяжестью пиджака льняная рубашка приклеится к влажной коже.
— У тебя дьявольски жарко, — сказал он Ральфу.
— Ну да, квартира-то под крышей.
— Который час?
— Только что пробило девять.
До наступления дня нужно как-то скоротать десять часов. Спать он не ляжет. Когда после этого ложишься спать, становится гораздо тяжелее. Ральф поднял голову.
— Я хотел спросить, месье Лолик… это вы посоветовали Бобби вернуться к тому аптекаришке?
— Посоветовал? Нет. Я ему сказал, что он поступил как идиот, уйдя из аптеки.
— Тогда ладно. Это не одно и то же. Сегодня утром он сказал мне, что пойдет просить прощения и что этого хотите вы; по роже было видно — врет.
— Ничего я не хочу, — сказал Даниель, — и я ему вовсе не советовал просить у кого-то прощения.
Оба презрительно усмехнулись. Даниель хотел надеть пиджак, но ему не хватило решимости.
— Я ему сказал: делай, как знаешь, — проговорил, наклоняясь, Ральф. — Это меня не касается. Раз тебе советует месье Лолик… Но теперь понятно, что да как.
Он раздраженно завозился, завязывая шнурок левой туфли.
— Я ему ничего не скажу, — проговорил он, — он такой, он не может без вранья. Но есть один тип, которого я ей-же-ей подловлю в каком-нибудь закоулке.