— Потрясающе! — сказала она громко. — Как это он сказал? «Не люблю Гогена, когда он думает?» А женщина! Лучшей ему и не подыскать.
Пара держалась очень прямо: казалось, они спрашивали друг друга взглядом, какое решение принять.
— В соседнем зале есть другие картины, — робко сказал Матье.
Ивиш перестала смеяться.
— Нет, — угрюмо сказала она, — все изменилось: здесь люди…
— Вы хотите уйти?
— Да, пожалуй, все эти картины снова вызвали у меня головную боль. Хочется немного пройтись, на воздух.
Она встала. Матье последовал за ней, с сожалением бросив взгляд на большую картину на левой стене — ему хотелось бы показать ее Ивиш: две женщины топтали розовую траву босыми ногами. На одной из них был капюшон — это была колдунья. Другая вытянула руку с пророческим спокойствием. Они были не совсем живыми. Казалось, будто их застали в процессе превращения в неодушевленные предметы.
Снаружи пылала улица. У Матье было чувство, будто он пересекает пылающий костер.
— Ивиш, — невольно сказал он.
Ивиш сделала гримаску и поднесла руки к глазам.
— Как будто мне их выкалывают булавкой. Как же я ненавижу лето! — яростно воскликнула она.
Они прошли несколько шагов. Ивиш передвигалась нетвердой походкой, все еще прижимая ладони к глазам.
— Осторожно, — сказал Матье, — тротуар кончается.
Ивиш быстро опустила руки, и Матье увидел ее бледные выпученные глаза. Мостовую они перешли молча.
— Нельзя делать их публичными, — вдруг произнесла Ивиш.
— Вы имеете в виду выставки? — удивленно спросил Матье.
— Да.
— Если бы они не были публичными, — он попытался снова обрести интонацию веселой фамильярности, к которой они привыкли, — спрашивается, как бы мы могли туда пойти?
— Ну что ж, мы бы и не пошли, — сухо сказала Ивиш. Они замолчали. Матье подумал: «Она продолжает на меня дуться». И вдруг его пронзила невыносимая уверенность: «Сейчас она уйдет. Она думает только об этом. Наверняка она ищет сейчас предлог для вежливого прощания, и как только она его найдет, то тут же выпалит. Не хочу, чтоб Ивиш уходила», — с тревогой подумал он.
— У вас какие-нибудь планы на сегодня? — спросил он.
— На какое время?
— На сейчас.
— Нет, никаких.
— Раз вы хотите прогуляться, я подумал… Вас не затруднит проводить меня к Даниелю на улицу Монмартр? Мы могли бы расстаться у его парадного, и, если позволите, я оплачу вам такси до общежития.
— Как хотите, но я не собираюсь в общежитие. Я пойду к Борису.
«Она остается». Но это не значит, что она его простила. Ивиш боялась покидать места и людей, даже если она их ненавидела, потому что будущее ее пугало. Она отдавалась с недовольным безразличием самым досадным ситуациям и в конце концов обретала в них нечто вроде передышки. И все-таки Матье был доволен: пока она с ним, он помешает ей думать. Если он будет без умолку говорить, навяжет себя, то, наверно, сможет хоть немного отсрочить всплеск раздраженных и презрительных мыслей, которые уже зарождались в ее голове. Нужно говорить, говорить незамедлительно, не важно о чем. Но Матье не находил темы для разговора. Наконец он неловко спросил:
— Вам все же понравились картины?
Ивиш пожала плечами.
— Естественно.
Матье захотелось вытереть лоб, но он не осмелился. «Через час, когда Ивиш будет свободна, она меня, несомненно, осудит, а я уже не смогу себя защитить. Нельзя отпускать ее вот так, — решил он. — Необходимо с ней объясниться».
Он повернулся к ней, но увидел слегка растерянные глаза, и слова застряли у него в горле.
— Вы думаете, он был сумасшедшим? — вдруг спросила Ивиш.
— Гоген? Не знаю. Вы имеете в виду автопортрет?
— Ну да, его глаза. И еще эти темные очертания за ним, похожие на шепот.
Она добавила с каким-то сожалением:
— Он был красив.
— Вот как, — удивился Матье, — никогда бы не подумал.
Ивиш говорила о знаменитых покойниках в такой манере, которая его немного шокировала: у нее не проглядывало никакой связи между великими художниками и их творениями; картины были предметами, прекрасными чувственными предметами, которыми ей хотелось обладать; ей казалось, что они существовали всегда; художники же были просто людьми, такими же, как все остальные: она не ставила им в заслугу их произведений и не уважала их. Она спрашивала, были ли они веселыми, привлекательными, имели ли любовниц; однажды Матье поинтересовался, нравятся ли ей полотна Тулуз-Лотрека, и она ответила: «Какой ужас, он был таким уродом!» Матье воспринял это как личное оскорбление.
— Да. Он был красив, — убеждённо повторила Ивиш.
Матье пожал плечами. Студентов Сорбонны, ничтожных и свеженьких, как девицы, Ивиш могла пожирать глазами сколько хотела. Матье даже счел ее однажды очаровательной, когда она долго рассматривала молодого воспитанника сиротского приюта, сопровождаемого двумя монахинями, а затем сказала с немного озабоченной серьезностью: «Мне кажется, я склонна к гомосексуализму». Женщины ей тоже могли казаться красивыми. Но не Гоген. Не этот пожилой человек, создавший для нее картины, которые она любила.
— Правда, — сказал он, — но я не считаю его симпатичным.
Ивиш состроила презрительную гримаску и замолчала.
— Что с вами, Ивиш, — вскинулся Матье, — вам не нравится, что я не считаю его симпатичным?