— Знаешь, он уже полковник.
Полковник. Матье подумал о вчерашнем человеке и сердце у него сжалось. Вот и Гомес уехал. Однажды он узнал из «Парисуар» о падении Ируна и долго прохаживался по мастерской, запустив пальцы в черную шевелюру. Потом вышел с непокрытой головой, в одном пиджаке купить сигарет в кафе «Дом». И не вернулся. Комната осталась в том же состоянии, в каком он ее покинул: на мольберте — незаконченное полотно, на столе, посреди пузырьков с кислотой, — медная дощечка с незаконченной гравировкой. Картина и гравюра изображали миссис Стимпсон. На картине она была обнаженной. Матье мысленно увидел ее, пьяную и великолепную, хрипло поющую в объятиях Гомеса. Он подумал: «А все-таки по отношению к Саре он был подлецом».
— Вам открыл министр? — весело спросила Сара. Она не хотела говорить о Гомесе. Она ему простила все: его измены, его отлучки, его жестокость. Но только не это. Не его отъезд в Испанию: он отправился убивать людей, сейчас он убивал людей. Для Сары человеческая жизнь была священна.
— Какой министр? — удивился Матье.
— Мышонок с красными ушками — это министр, — сказала Сара с наивной гордостью. — Он был членом социалистического правительства в Мюнхене в двадцать втором году. А теперь подыхает с голоду.
— И вы, естественно, его приютили?
Сара засмеялась.
— Он пришел ко мне с чемоданом. Нет, серьезно, — сказала она, — ему некуда было идти. Его выгнали из гостиницы, так как ему нечем было платить.
Матье посчитал на пальцах.
— С Аней, Лопесом и Санти у вас получается четыре пансионера, — сказал он.
— Аня скоро уйдет, — виновато сказала Сара. — Она нашла работу.
— Это безумие, — вмешался Брюне.
Матье вздрогнул и повернулся к нему. Негодование Брюне было тяжелым и спокойным, с самым что ни на есть крестьянским гневом он глянул на Сару и повторил:
— Это безумие.
— Что? Что безумие?
— Ax! — воскликнула Сара, кладя ладонь на руку Матье. — Придите мне на помощь, мой дорогой Матье.
— Но о чем речь?
— Матье это неинтересно, — сказал Саре с недовольным видом Брюне.
Но она его больше не слушала.
— Он хочет, чтобы я выставила моего министра за дверь, — сказала она жалобно.
— Выставила?
— Он говорит, что я совершаю преступление, оставляя его у себя.
— Сара преувеличивает, — примирительно сказал Брюне.
Он повернулся к Матье и с неохотой объяснил:
— Дело в том, что у нас скверные сведения об этом малом. Кажется, полгода назад он бродил по коридорам германского посольства. Не нужно быть большим хитрецом, чтобы догадаться, что может там проворачивать еврейский эмигрант.
— У вас нет доказательств! — сказала Сара.
— Это верно. У нас нет доказательств. Имей мы их, его бы здесь уже не было. Но даже если есть всего лишь сомнения, со стороны Сары глупо и опасно давать ему приют.
Но даже если есть всего лишь сомнения, со стороны Сары глупо и опасно давать ему приют.
— Но почему? Почему? — страстно вскричала Сара.
— Сара, — ласково сказал Брюне, — вы взорвали бы весь Париж, чтоб избавить от неприятностей своих протеже.
Сара слабо улыбнулась.
— Ну, не весь Париж, но я, конечно, не стану жертвовать Веймюллером ради ваших партийных счетов. Партия — это слишком абстрактно.
— Именно это я и говорил, — сказал Брюне. Сара энергично затрясла головой. Она покраснела, ее большие зеленые глаза увлажнились.
— Мой маленький министр, — возмущенно сказала она. — Вы его видели, Матье. Да он и мухи не обидит.
Спокойствие Брюне было безмерным. Это было спокойствие моря. В нем было одновременно что-то успокаивающее и раздражающее. Он никогда не был особью, он жил жизнью толпы: медленной, молчаливой, шумной. Брюне пояснил:
— Гомес нам иногда присылает курьеров. Они приезжают сюда, и мы встречаемся с ними у Сары; ты, конечно, догадываешься, что сообщения у них секретные. Разве здесь место этому типу, который прослыл шпиком?
Матье не ответил. Брюне употребил вопросительную форму, но это был ораторский прием: он не спрашивал его мнения; Брюне давно уже перестал интересоваться мнением Матье о чем бы то ни было.
— Матье, я вас призываю нас рассудить: если я выгоню Веймюллера, он бросится в Сену. Разве можно, — добавила она с отчаянием, — толкать человека на самоубийство из-за одного только подозрения?
Сара выпрямилась, безобразная и сияющая. Она заставила Матье испытать смутное ощущение соучастия, которое испытывают к пострадавшим от несчастного случая, к задавленным, к беднягам, покрытым язвами и нарывами.
— Это серьезно? — спросил он. — Он бросится в Сену?
— Да нет, — возразил Брюне. — Он пойдет в немецкое посольство и окончательно запродастся.
— Это одно и то же, — сказал Матье. — Как бы там ни было, он пропал..
Брюне пожал плечами.
— Согласен, — сказал он равнодушно.
— Вы слышите, Матье? — воскликнула Сара, с волнением глядя на него. — Итак? Кто прав? Скажите же что-нибудь.
Матье было нечего сказать. Брюне не спрашивал его мнения, ему не нужно было мнение буржуа, задрипанного интеллигентка, сторожевого пса капитализма. «Он меня выслушает с ледяной вежливостью, но поколеблется не больше, чем скала, он будет судить обо мне по тому, что я скажу, вот и все». Матье не хотел, чтобы Брюне как бы то ни было судил о нем. Уже давно ни один из них из принципа не судил другого. «Дружба не для того, чтобы осуждать, — говорил тогда Брюне. — Она для того, чтобы доверять». Может, он говорит это и сейчас, но теперь уже он думает о своих товарищах по партии.