— Фу! — фыркнула Ивиш. — Не хочу больше на нее смотреть.
Матье удивленно повернулся к ней и увидел треугольное лицо, искаженное бешенством и отвращением. «Она не была взволнована», — с благодарностью подумал он. Ивиш дрожала, он хотел ей улыбнуться, но в голове его зазвенели бубенчики; Борис, Ивиш, непристойное тело и пурпурный туман маячили вне его досягаемости. Он был один, вдали сверкали бенгальские огни, а в дыму ходило колесом чудовище о четырех ногах, праздничная музыка достигала его ушей резкими синкопами, как бы через влажный шелест листвы. «Что со мной?» — удивился он. Это было, как утром: вокруг него шел всего лишь спектакль, Матье был где-то в другом месте.
Музыка резко смолкла, девица застыла, повернувшись лицом к залу. Над вымученной улыбкой светились затравленные прекрасные глаза. Никто не зааплодировал, прозвучали оскорбительные реплики.
— Сволочи! — вырвалось у Бориса. Он энергично захлопал. Люди обратили к нему удивленные лица.
— Перестань, — сердито сказала Ивиш, — перестань ей хлопать.
— Она делает то, что может, — аплодируя, бросил Борис.
— Тем более.
Борис пожал плечами.
— Я ее знаю, я ужинал с ней и Лолой, она славная девушка, но без царя в голове.
Девица отступила, улыбаясь и посылая воздушные поцелуи. Белый свет залил зал, это было пробуждение: люди рады были обнаружить себя среди своих после свершенного возмездия, соседка Ивиш закурила сигарету и сделала ласковую гримаску самой себе. Матье не просыпался, это был белый кошмар, вот и все, лица вокруг него лоснились со смешливым и вялым самодовольством, в большинстве своем они были пустынны. «Наверно, и мое лицо такое, оно, вероятно, имеет такую же уместность глаз, уголков губ, и, несмотря на это, должно быть видно, что оно совершенно полое».
Из кошмара выплыла тень — этот человек, который прыгал на эстраде и размахивал руками, призывая к тишине, казалось, он заранее предвкушал удивление, которое вызовет, когда скажет в микрофон с аффектацией, без комментариев, совсем просто столь знаменитое имя:
— Лола Монтеро!
Зал вздрогнул от энтузиазма и ощущения сопричастности, аплодисменты затрещали, как пулемет, Борис был в восторге.
— Они в хорошем настроении, все будет в порядке!
Лола прислонилась к двери; издалека ее расплющенное и изборожденное морщинами лицо казалось мордой льва, ее плечи — мерцающая белизна с зелеными отблесками, это была листва березы в ветреный вечер под фарами автомобиля.
— Как она красива! — прошептала Ивиш.
Она приближалась широкими спокойными шагами с выражением исполненного непринужденности отчаяния. У нее были маленькие руки и грузная грация султанши, но в ее походке сквозило мужское благородство.
— Она им бросает вызов, — восхищенно сказал Борис, — ее-то на крючок они не поймают.
Это была правда: люди в первом ряду, робея, отодвинулись дальше от сцены, они едва осмеливались смотреть так близко на столь знаменитую особу. Прекрасное лицо трибуна, значительное и простое, обремененное всенародной значимостью; рот знал свое дело: он был привычен, выпятив губы, широко раскрываться и извергать слова ужаса и отвращения, и голос этот был создан для больших помещений. Лола вдруг застыла, соседка Ивиш вздохнула возмущенно и восхищенно одновременно. «Они в ее руках», — подумал Матье.
Он почувствовал смущение: в глубине души Лола была благородной и пылкой, однако лицо ее лгало, оно лишь играло в благородство и пылкость. Она страдала, Борис приводил ее в отчаяние, но пять минут в день она имела возможность страдать красиво! «А я? Разве я не страдаю красиво, изображая под музыкальный аккомпанемент пропащего человека? И тем не менее, — подумал он, — я действительно пропащий человек». Вокруг него было то же самое: люди, которые вовсе не существовали, просто испарения, и рядом другие, которые, пожалуй, существовали с избытком. Например, бармен. Недавно он курил свою сигарету, неопределенный и поэтичный, как вьюнок, а теперь проснулся и был барменом с лихвой, он тряс шейкер, открывал его, выливал в бокалы желтую пену подчеркнуто точными жестами, он играл в бармена. Матье подумал о Брюне. «Может быть, нельзя поступать иначе, может быть, нужно выбирать: или быть ничем, или играть то, что ты есть. Это было бы ужасно, — сказал он себе, — надо быть лицедеем по природе».
Лола неспешно оглядывала зал. Ее страдальческая гримаса ожесточилась и застыла, она выглядела бы мертвенной, если бы в глубине ее глаз, единственно живых на этом лице, Матье не рассмотрел страстное и угрожающее, отнюдь не наигранное любопытство. Наконец она заметила Бориса и Ивиш и, казалось, успокоилась. Она послала им полную доброты улыбку, затем с потерянным видом объявила:
— Матросская песня «Джонни Пальмер».
— Я люблю ее голос, — сказала Ивиш, — он похож на плотный бархат.
— Да.
Матье подумал: «Опять «Джонни Пальмер»!» Оркестр сыграл вступление, и Лола подняла тяжелые руки, готово, она перекрестилась, и он увидел, как открылся ее кроваво-красный рот.
Кто жестоко себя и ревниво ведет?
Кто мухлюет в игре, если карта нейдет?
Матье больше не слушал, ему было стыдно перед этим воплощенным страданием. Это была только видимость, он это хорошо знал, но тем не менее.