— Нет, это невозможно.
— Что такое? Ведь только что вы проявили благоразумие…
— Вам придется сказать ему, что мы видимся.
— Да, ну и что? — разозлился Даниель. — Я достаточно его знаю, он не рассердится, в крайнем случае он для видимости немного вспылит. Но, поскольку он почувствует себя виноватым, он будет даже рад возможности хоть в чем-то вас упрекнуть. Впрочем, я скажу ему, что мы видимся всего несколько месяцев и с большими интервалами. Все равно нам когда-нибудь пришлось бы в этом сознаться.
— Да.
Даниель почувствовал, что до конца не убедил ее.
— Это был наш секрет, — с глубоким сожалением сказала Марсель. — Поймите, Даниель, это моя личная жизнь, другой у меня нет. — И зло добавила: — Я могу чувствовать своим лишь то, что скрываю от него.
— Нужно попытаться. Ради ребенка.
Сейчас она уступит, нужно только немного выждать; она соскользнет, влекомая собственным весом, в смирение, в самозабвение; через мгновение она будет вся открыта, беззащитна и покорна, она ему скажет: «Делайте, что хотите, я в ваших руках». Она его завораживала: его пожирал нежный огонь, он больше не знал, был ли он злом или добротой. Добро и Зло, их Добро и его Зло были одним и тем же. Была эта женщина, была эта отталкивающая и головокружительная общность.
Марсель провела рукой по волосам.
— Что ж, попытаемся, — с вызовом сказала она. — Во всяком случае, это будет для него испытанием.
— Испытанием? — переспросил Даниель. — Это Матье вы хотите подвергнуть испытанию?
— Да.
— И вы опасаетесь, что он останется безразличным? Что он не поспешит объясниться с вами?
— Не знаю. Она сухо сказала:
— Мне необходимо уважать его.
Сердце Даниеля заколотилось!
— Значит… вы его больше не уважаете?
— Уважаю… Но со вчерашнего вечера что-то изменилось. Он был… Вы правы: он был слишком небрежен. Он не встревожился обо мне. И его сегодняшний звонок произвел довольно жалкое впечатление. Матье…
Марсель покраснела.
— Матье счел нужным сказать, что любит меня. Вешая трубку. Это попахивает нечистой совестью. Не могу описать вам свои ощущения. Если я когда-нибудь перестану его уважать.
Это попахивает нечистой совестью. Не могу описать вам свои ощущения. Если я когда-нибудь перестану его уважать… Но я не хочу об этом думать. Когда порой я сержусь на него, это мне крайне тягостно. Ах! Если б он попытался меня разговорить, если б он меня хоть однажды, хоть один-единственный раз спросил: «Что у тебя на душе?..»
Она замолчала и грустно покачала головой.
— Я с ним поговорю, — пообещал Даниель. — Сегодня же черкну ему записку и назначу встречу на завтра.
Они замолчали. Даниель принялся обдумывать завтрашнюю встречу: она обещала быть бурной и трудной, это отмывало его от липкой, неотвязной жалости.
— Даниель! — сказала Марсель. — Милый Даниель.
Он поднял голову и увидел ее взгляд: тяжелый, околдовывающий, в нем были благодарность и призыв, взгляд любви. Он зажмурился: между ними было нечто более могущественное, чем любовь. Марсель была распахнута, он вошел в нее, теперь они составляли одно целое.
— Даниель! — повторила она.
Даниель открыл глаза и мучительно закашлялся; с ним случился приступ астмы. Он взял ее руку и, сдерживая дыхание, долго целовал ее.
— Мой архангел, — прошептала Марсель, глядя поверх его головы.
Он проведет всю жизнь, склоненный над этой душистой рукой, а она пусть гладит его по волосам.
XI
Большой сиреневый цветок поднимался к небу, это была ночь. Матье шел в этой ночи и думал: «Я пропащий человек». Это была совсем новая мысль, ее нужно было многократно прокрутить в голове, осторожно понюхать. Время от времени Матье терял ее, оставались только слова. Слова были не лишены некоторого мрачного очарования. «Пропащий человек». Представлялись грандиозные бедствия, самоубийства, мятежи и другие крайности. Но мысль быстро возвращалась к реальности: это было не то, совсем не то; речь шла всего лишь о маленькой, скромной неприятности, об отчаянии не было и речи, наоборот, эта ситуация была даже удобной: у Матье было впечатление, что ему все разрешили, как неизлечимому больному. «Мне только остается позволить себе жить», — подумал он. Матье прочел — «Суматра», название, написанное огненными буквами, и к нему поспешил негр, прикоснувшись к форменной фуражке. На пороге Матье замешкался: он слышал шум, мелодию танго; его сердце было еще полно лени и ночи. И потом все произошло внезапно, как утром, когда обнаруживаешь, что стоишь на ногах, не зная, как это получилось: он отодвинул зеленую драпировку, спустился по лестнице на семнадцать ступенек и оказался в пурпурном шумном погребе с пятнами скатертей больнично-белого цвета; тут пахло людьми, зал был полон, как на литургии. В глубине погреба на эстраде играли гаучо в шелковых рубашках. Перед ним были люди, непоколебимые и корректные, которые, казалось, чего-то ждали: они танцевали, были угрюмы и выглядели охотниками за неуловимой судьбой. Матье усталым взглядом поискал в зале Бориса и Ивиш.
— Желаете столик, месье?
Красивый юноша склонился перед ним с видом сводника.
— Я ищу друзей, — сказал Матье.
Юноша узнал его.
— А! Это вы, месье? — сердечно сказал он. — Мадемуазель Лола одевается. Ваши друзья там, в глубине слева, я вас провожу.