— Знаю, — ответил Брюне. — Во всем городе не было ни одного орудия ПВО. Бомбы сбросили на рынок.
Он не сжал кулаки, не изменил спокойного тона, немного сонной манеры речи, но тем не менее это именно на него сбросили бомбы, убили именно его братьев и сестер, именно его детей. Матье уселся в кресло. «Твои кресла действуют развращающе». Он вскочил и присел на угол стола.
— Ну? — спросил Брюне.
У него был такой вид, будто он Матье подстерегал.
— Тебе повезло, — сказал Матье.
— Повезло, что я коммунист?
— Да.
— Ну, ты даешь! Просто это дело выбора.
— Знаю. Тебе повезло, что ты смог выбрать.
Лицо Брюне сразу стало жестким.
— Это означает, что тебе не повезет?
Ну вот, необходимо отвечать. Он ждет: да или нет. Вступить в партию, придать смысл жизни, сделать выбор, стать человеком, действовать, верить. Это было бы спасением. Брюне не сводил с него глаз.
— Ты отказываешься?
— Да, — с отчаянием ответил Матье, — да, Брюне, я отказываюсь.
Он подумал: «Он пришел предложить мне лучшее, что у него есть». И добавил:
— Знаешь, это не окончательное решение. Может быть, позже…
Брюне пожал плечами.
— Позже? Если ты рассчитываешь на внутреннее озарение, чтобы решиться, то рискуешь прождать всю жизнь. Ты, может, думаешь, что я был так уж убежден, когда вступил в коммунистическую партию? Убеждение возникает потом.
Матье грустно улыбнулся.
— Знаю-знаю: стань на колени, и ты уверуешь. Может, ты и прав. Но я хочу сначала поверить.
— Конечно, — нетерпеливо сказал Брюне. — Вы, интеллектуалы, все одинаковы: все трещит по швам, все рушится, скоро винтовки начнут стрелять сами, а вы в полном спокойствии, вы хотите сначала убедиться наверняка. Эх, если б ты только смог увидеть себя моими глазами, то понял бы, что время поджимает.
— Согласен, время поджимает, но что из того? Брюне возмущенно хлопнул себя по ляжке.
— Вот оно! Ты делаешь вид, будто сожалеешь о своем скептицизме, но продолжаешь за него держаться. В нем твой нравственный комфорт. Когда ему что-то угрожает, ты упрямо за него цепляешься, как твой брат цепляется за деньги.
Матье коротко спросил:
— Разве у меня сейчас упрямый вид?
— Я так не сказал…
Наступило молчание. Брюне, казалось, смягчился. «Если бы он мог меня понять», — подумал Матье. Он сделал усилие: убедить Брюне — это единственное средство убедить самого себя.
— Мне нечего защищать: я не горжусь своей жизнью, у меня нет ни гроша. Моя свобода? Она меня тяготит: уже многое годы я свободен неизвестно зачем. Я горю желанием сменить свободу на уверенность. Я не просил бы ничего лучшего, как только работать с вами, это бы меня изменило, мне необходимо немного забыть о себе. И потом, я думаю, как и ты, что не дорос до человека, пока не нашел того, за что готов умереть.
Брюне поднял голову.
— Ну так как? — спросил он почти весело.
— Ты же видишь: я пока не могу активно включиться, у меня недостаточно причин для этого. Как вы, я возмущен теми же людьми, теми же событиями, но возмущен явно недостаточно. Ничего не могу с этим поделать. Если я примусь дефилировать, подняв кулак и распевая «Интернационал», и скажу, что этим удовлетворен, я себе солгу.
— Ты же видишь: я пока не могу активно включиться, у меня недостаточно причин для этого. Как вы, я возмущен теми же людьми, теми же событиями, но возмущен явно недостаточно. Ничего не могу с этим поделать. Если я примусь дефилировать, подняв кулак и распевая «Интернационал», и скажу, что этим удовлетворен, я себе солгу.
Брюне принял свой самый громоздкий, самый крестьянский вид, сейчас он походил на башню. Матье в отчаянии посмотрел на него.
— Ты меня понимаешь, Брюне? Скажи, ты меня понимаешь?
— Не знаю, хорошо ли я тебя понимаю, но, как бы то ни было, ты не должен оправдываться, никто тебя не обвиняет. Ты бережешь себя для более благоприятного случая, это твое право. Желаю, чтобы он представился как можно раньше.
— Я тоже этого желаю.
Брюне с любопытством посмотрел на него.
— Ты в этом уверен?
— Да.
— Да? Ну что ж, тем лучше. Только боюсь, что случай представится не скоро.
— Я себе тоже говорил это, — признался Матье. — Я говорил себе, что он, быть может, никогда не представится или представится слишком поздно, а возможно, такого случая вообще не существует.
— И что тогда?
— Тогда я буду жалким субъектом. Вот и все.
Брюне встал.
— Да, — сказал он, — да… Ну что ж, старик, все же я рад, что повидал тебя.
Матье тоже встал.
— Ты… что же, вот так и уйдешь? У тебя найдется еще минутка?
Брюне посмотрел на часы.
— Я уже опаздываю.
Наступило молчание. Брюне вежливо ждал. «Нельзя его отпустить вот так, нужно с ним еще потолковать», — подумал Матье. Но не нашелся, что сказать.
— Не нужно на меня сердиться, — поспешно проговорил он.
— Да я на тебя и не сержусь, — заверил его Брюне. — Тебя никто не принуждает думать, как я.
— Это неправда, — огорченно сказал Матье. — Я вас всех слишком хорошо знаю: вы считаете, что все обязаны думать, как вы, а несогласных с вами считаете негодяями. Ты меня принимаешь за негодяя, но не хочешь мне в этом признаться, потому что считаешь мой случай безнадежным.
Брюне слабо улыбнулся.
— Я не считаю тебя негодяем, — сказал он. — Просто ты освободился от своего класса меньше, чем я думал. Говоря это, он подошел к двери. Матье сказал ему: