— Да, — сказал Матье, — это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.
— Ах ты, чертов зазывала, — сказал он ему, — проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.
Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:
-Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы — и все тебе воздается сторицей.
— Ты говоришь, как поп, — смеясь, сказал Матье. — Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.
Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.
— Вот ты реален, — сказал Матье.
— То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.
Он быстро добавил:
— Ты человек.
— Человек? — удивленно переспросил Брюне. — Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.
И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».
Брюне встал и подошел к Матье.
— Ну так поступай так же, как я, — сказал он, — кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?
Матье в нерешительности посмотрел на него.
— Конечно, — сказал он, — конечно. Если я что-то и выберу, то только вас, третьего не дано.
— Третьего не дано, — повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: — Так что?
— Дай мне собраться с духом, — сказал Матье.
— Собирайся, — сказал Брюне, — но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.
— Не понимаю, — признался Матье.
Брюне посмотрел на него и выпалил:
— В сентябре будет война.
— Ты смеешься? — сказал Матье.
— Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.
— Эти сведения… — поморщился Матье.
— Ты что, ничего не понимаешь? — возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: — Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда-то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая-нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».
— А ты? — спросил Матье. И, улыбаясь, добавил: — Боюсь, старина, что марксизм не уберегает от пуль.
— Я боюсь того же, — сказал Брюне. — Знаешь, куда меня пошлют? За линию Махино: это стопроцентная мясорубка.
— В чем же дело?
— Это отнюдь не осознанная необходимость. Но теперь ничто не может отнять смысл у моей жизни и не помешает ей стать судьбой.
Он тут же живо добавил:
— Впрочем, как и у жизни всех моих товарищей. Можно было подумать, что он опасается проявить чрезмерную гордыню. Матье не ответил, он вышел на балкон, облокотился о перила и подумал: «Он хорошо сказал». Брюне был прав: его жизнь стада судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху — все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией». Он был здесь, такой подлинный, с подлинным вкусом табака во рту; цвета и формы, которые он видел, были более реальными, более плотными, чем цвета и формы, которые мог видеть Матье, и в то же мгновение он воспарял над земной твердью, страдая и сражаясь вместе с пролетариями всех стран.
«В это мгновение, в это самое мгновение есть люди, в упор стреляющие друг в друга где-то в предместье Мадрида, есть австрийские евреи, в муках погибающие в концлагерях, есть китайцы среди руин Нанкина, а я здесь, такой свеженький и живой, я чувствую себя совершенно свободным, через пятнадцать минут я возьму шляпу и пойду гулять в Люксембургский сад. Он повернулся к Брюне, с горечью посмотрел на него и подумал: «Я человек безответственный».
— Валенсию бомбили, — вдруг сказал он.