— Спросить? У кого?
— Да у аптекарши.
— Ни в коем случае! — отрезал Даниель. — Представляю себе, что я услышал бы! Впрочем, я для тебя больше ничего не могу сделать.
Он почувствовал себя ослабевшим и подумал: «Нужно идти», — но ноги его не слушались.
— Мы решили работать, Ральф и я… — бесстрастно сказал Бобби. — Мы задумали обзавестись собственным делом.
— И ты пришел выклянчить у меня денег на первое время? Прибереги свои россказни для других. Сколько тебе нужно?
— Вы мужчина что надо, месье Лолик! — слезливо воскликнул Бобби. — Именно так я и сказал сегодня утром Ральфу: только бы мне найти месье Лолика, увидишь, он не оставит меня в беде.
— Сколько? — повторил Даниель.
Бобби завертелся.
— Конечно, это взаймы, месье Лолик. Я вам все верну в конце следующего месяца.
— Сколько?
— Сто франков.
— Держи, — сказал Даниель, — вот пятьдесят, я их тебе дарю. И проваливай.
Бобби молча сунул купюру в карман, и они некоторое время в нерешительности продолжали стоять друг против друга.
— Убирайся, — лениво повторил Даниель. Все его тело было ватным.
— Спасибо, месье Лолик, — сказал Бобби. Он притворился, будто уходит, и вернулся.
— Если вы вдруг захотите поговорить со мной или с Ральфом, мы живем неподалеку: улица Урс, 6, на седьмом этаже. А насчет Ральфа вы ошибаетесь, знаете, он вас очень любит.
— Убирайся!
Бобби, пятясь, отступал, все еще улыбаясь, затем повернулся и исчез.
А насчет Ральфа вы ошибаетесь, знаете, он вас очень любит.
— Убирайся!
Бобби, пятясь, отступал, все еще улыбаясь, затем повернулся и исчез. Даниель подошел к крану и посмотрел на него. Рядом с фотоаппаратом и электролампой лежали два бинокля, которых он раньше не заметил. Даниель опустил двадцать су в щель автомата, наудачу нажал на кнопку. Кран опустил свои щипцы на поднос и стал нашаривать и сгребать конфеты. Даниель подставил ладонь, получил с полдюжины конфет и тут же их съел.
Солнце слегка золотило высокие черные здания, небо все еще было огненным, но мягкая смутная тень поднималась от мостовой, и люди улыбались ее ласке. Даниель испытывал адскую жажду, но пить ему не хотелось: «Так околей! Околей от жажды!» «Во всяком случае, — подумал он, — я не сделал ничего плохого». Но это было еще хуже: он разрешил Злу коснуться себя, он позволил себе все, кроме удовлетворения, у него даже не хватило мужества вкусить удовлетворения. Теперь он нес это Зло в себе, и оно щекотало его тело сверху донизу, он был заражен, он еще ощущал в глазах этот желтый отсвет и все видел окрашенным в желтое. Лучше было бы замучить себя удовольствием и доконать в себе Зло. Правда, оно непрерывно возрождается. Он резко обернулся: «Бобби способен пойти за мной, чтобы узнать, где я живу. Но как бы я хотел, чтобы он пошел за мной! Какую бы я дал ему взбучку прямо на улице!» Однако Бобби не было видно. Сегодня он раздобыл денег и теперь уже вернулся к Ральфу, на улицу Урс, 6. Даниель вздрогнул: «Если бы я мог стереть из памяти этот адрес! Если бы мне удалось его забыть…» Но зачем? Нет, он не будет стараться его забыть.
Вокруг него довольные собой люди оживленно болтали. Какой-то господин сказал жене: «Э-э, да это было еще до войны. В 1912 году. Нет. В 1913-м. Я был тогда у Поля Люка». Вот она, умиротворенность. Умиротворенность порядочных людей, честных людей, людей доброй воли. Почему их воля добрая, а не моя? С этим ничего не поделать, так уж оно есть. Нечто в этом небе, в этом золотом свете, в этой природе решило именно так. Они это знали, они знали, что правы, что Бог, если Он существует, на их стороне. Даниель посмотрел на лица прохожих: как они непреклонны, несмотря на видимую непринужденность. Достаточно одного знака — и эти люди бросятся на него и разорвут в клочья. И небо, свет, деревья, вся природа были бы с ними, как всегда, солидарны: Даниель — человек злой воли.
У двери дышал воздухом жирный и бледный консьерж с покатыми плечами. Даниель увидел его издалека и подумал: «Вот оно — Добро». Консьерж сидел на стуле, сложив на животе руки, как Будда; он смотрел на прохожих и время от времени одобрял их легким кивком головы. «Быть бы на его месте», — с завистью подумал Даниель. У него наверняка подобострастное сердце. Кроме того, он чувствителен к природным явлениям: жаре, холоду, свету и сырости. Даниель остановился: он был заворожен глупыми длинными ресницами, нравоучительной хитринкой этих припухлых щек. Одичать до того, чтобы стать только этим, дойти до того, чтобы иметь в черепе только белое тесто с легким запашком крема для бритья. «Такой спит ночи напролет», — подумал он. Даниель не знал в точности, хочет ли он его убить или же проскользнуть в тепло этой гармоничной души. Толстяк поднял голову, и Даниель продолжил свой путь: «При той жизни, которую я веду, я определенно вскоре превращусь в дебила».
Борис зло покосился на свой портфель, он не любил таскать его с собой, это придавало ему вид адвоката. Но его скверное настроение тут же растаяло, ибо он вспомнил, что взял портфель с определенной целью: он ему еще как пригодится. Борис отдавал себе отчет, что подвергается риску, но он был совершенно спокоен, просто более обычного оживлен. «Если я дойду до края тротуара за тринадцать шагов…» Он сделал тринадцать шагов и точно остановился на краю тротуара, но последний шаг был значительно длиннее других: Борис сделал выпад, как фехтовальщик.
«Впрочем, это не имеет никакого значения: как бы то ни было, дело в шляпе». Это не могло не получиться, это было почти научно, просто удивительно, что никто не додумался до этого раньше. «Это потому, — подумал он строго, — что все воры — кретины». Он пересек мостовую и уточнил свою мысль: «Им давно следовало бы организовать профсоюз, как это сделали иллюзионисты». Ассоциации для распространения и совместного употребления технических средств -вот чего им недостает. С представительством, наградами, традициями и профессиональной библиотекой. А также с фильмотекой, фильмы которой показывали бы наиболее сложные движения. Каждое новое усовершенствование снималось бы на пленку, теория была бы записана на пластинки и носила бы имя ее создателя: все классифи цировалось бы по категориям, например, кража с витрины по «методу 1673» или по «методу Сергина», названному также «колумбовым яйцом» (потому что он прост как день, но его еще нужно найти). Борис согласился бы снять показательный фильм. «Да, — подумал он, — а потом бесплатные лекции по психологии кражи, это необходимо». Его метод основывался почти целиком на психологии. Он с удовлетворением посмотрел на одноэтажное маленькое кафе тыквенного цвета и вдруг заметил, что находится посреди Орлеанского проспекта. Поразительно, что на Орлеанском проспекте между семью и семью тридцатью вечера люди казались такими симпатичными. Конечно, многое зависело от света, это был рыжий муслин, который всем к лицу, и так приятно находиться на окраине Парижа, улицы струятся под ногами к старообразному торговому центру города, к Центральному рынку, к мрачноватым переулкам квартала Сент-Антуан, ощущаешь себя нырнувшим в сладкую мистическую ссылку вечера и парижских предместий. У людей был такой вид, будто они вышли на улицу, чтобы только побыть вместе; они не сердятся, когда их толкают, более того, можно даже подумать, что это доставляет им удовольствие. Они глазеют на витрины с невинным, абсолютно бескорыстным восторгом. На бульваре Сен-Мишель люди тоже смотрят на витрины, но с намерением что-то купить. «Каждый вечер буду сюда приходить», — с энтузиазмом решил Борис. А следующим летом он снимет комнату в одном из этих четырехэтажных домов, которые выглядят, как братья-близнецы, и напоминают о революции 48-го года. Но если окна здесь такие узкие, спрашивается, как женщинам удавалось протискивать в них свои матрацы и швырять их на солдат. Вокруг окон было черно, как будто их измазало пламя пожара, и все же они не выглядели грустными, эти бледные фасады, испещренные черными дырочками, как грозовыми вспышками под голубым безмятежным небом. «Я смотрю на окна, — подумал Борис, — но если б я поднялся на террасу на крыше этого маленького кафе, я увидел бы зеркальные шкафы в глубине комнат, стоящие, как продолговатые вертикальные озера; толпа проходит сквозь мое тело, а я думаю о муниципальной гвардии, о золоченых решетках Пале-Рояля 14 июля, не знаю уж почему… Что делал у Матье этот коммунист?» — вдруг подумал он. Борис не любил коммунистов, они были слишком сосредоточенными. В частности Брюне; можно подумать, что он папа римский. «Он меня выставил за дверь, — весело подумал Борис. — Скотина, он меня выставил за дверь». И вдруг на него накатило: маленький бушующий самум в голове; он почувствовал необходимость быть злым: «Матье, вероятно, заметил, что он кругом запутался, как знать, может, он вступит в компартию». Борис немного поразвлекался, перечисляя бесчисленные последствия подобного превращения. Но сразу же испугался и остановился. Безусловно, Матье не ошибался, когда Борис попытался занять определенную позицию: на занятиях по философии он проявил симпатию к коммунистам, а Матье отвратил его от них, объяснив ему, что такое свобода. Борис сразу же понял: каждый обязан делать то, что хочет, думать то, что считает нужным, отвечать только перед собой, постоянно подвергать сомнению мнения других и их самих.
Борис сразу же понял: каждый обязан делать то, что хочет, думать то, что считает нужным, отвечать только перед собой, постоянно подвергать сомнению мнения других и их самих. Борис на этом построил свою жизнь, он был до мелочей свободен, в частности, он постоянно ставил под сомнение всех, кроме Матье и Ивиш; подвергать сомнению этих двоих абсолютно бесполезно, поскольку они совершенны. Что до самой свободы, то о ней тоже не следовало себя вопрошать, ибо тогда, в итоге, перестаешь быть истинно свободным. Борис озадаченно почесал голову и задумался: откуда у него появилась эта разрушительная неуклюжесть, время от времени на него находящая? «В сущности, у меня беспокойный характер», — подумал он с веселым удивлением. Потому что, трезво смотря на вещи, Матье не ошибался, это совершенно невозможно: Матье не из тех, кто ошибается. Борис обрадовался и лихо замахал портфелем. Он также подумал, нравственно ли обладать беспокойным характером; он взвесил все «за» и «против», но запретил себе заводить свои исследования слишком далеко; он спросит об этом у Матье. Борис считал совершенно неприличным, чтобы человек его возраста претендовал на интеллектуальную самостоятельность. Он достаточно навидался в Сорбонне этих липовых умников, юных очкариков из Эколь Нормаль, всегда имеющих про запас личную теорию; как правило, они в конце концов так или иначе завирались, но и без того их теории были косноязычны и безобразны. Борис очень боялся выглядеть смешным, он не хотел нести чушь и предпочитал молчать и слыть пустоголовым, это было менее неприятно. Позже, естественно, все будет иначе, но сейчас он положится на Матье, поскольку это его профессия. И потом его всегда радовало, когда Матье при нем начинал размышлять: Матье краснел, смотрел на кончики пальцев, бессвязно бормотал, но это была честная и элегантная работа. Иногда при этом у Бориса невольно возникала какая-нибудь идейка, и он прилагал максимум усилий, чтобы Матье этого не заметил, но тот всегда замечал, дерьмо этакое; он ему говорил: «У вас появилась какая-то мысль?» — и забрасывал его вопросами. Борис чувствовал себя как под пыткой, он непрерывно пытался перевести разговор на другую тему, но Матье был цепким, как вошь; в конце концов Борис попадался на удочку и стоял, потупившись, но, главное, Матье после этого распекал его, он говорил: «Но это совершенная чепуха, вы мыслите, как недоумок», — как будто Борис претендовал на гениальную идею. «Дерьмо», — весело повторил Борис. Он остановился перед стеклянной витриной красивой красной аптеки и беспристрастно поглядел на свое отражение. «У меня вид человека непритязательного», — подумал он. И счел себя симпатичным. Он встал на автоматические весы и взвесился, чтобы убедиться, что со вчерашнего дня не набрал веса. Зажглась красная лампочка, механизм, хрипло присвистывая, заработал, и Борис получил картонную карточку: пятьдесят семь пятьсот. На секунду его охватило смятение. «Я набрал полкило», — подумал он. К счастью, тут он заметил, что держит портфель. Он спустился с весов и зашагал снова. Пятьдесят семь килограммов на метр семьдесят три — это неплохо. У него было преотличное настроение, и он чувствовал себя изнутри совсем бархатистым. А снаружи была витающая меланхолия уходящего дня, она оседала на нем, чуть закисая, и исподволь проникала в него рыжеватым светом и ароматами, полными сожалений. Этот день, тропический океан, отхлынувший и оставивший его в одиночестве под бледнеющим небом, был еще одним этапом, пусть и совсем маленьким, его жизни. Скоро наступит вечер, он пойдет в «Суматру», увидит Матье и Ивиш, будет танцевать. А чуть раньше, точно на стыке дня и ночи, будет эта кража, его шедевр. Он выпрямился и ускорил шаги: сыграть нужно будет очень тщательно. Из-за этих субъектов, которые листают книги с серьезным и безобидным видом, а на деле являются частными детективами. В книжном магазине Гарбюра таких было шестеро.
В книжном магазине Гарбюра таких было шестеро. Борис получил точные сведения от Пикара, занимавшегося этим три дня после того, как он завалил диплом по геологии; он был к этому принужден, его родители прекратили ему помогать, но вскоре из отвращения бросил это занятие. Ему не только нужно было шпионить за клиентами, как вульгарному фараону, ему еще приказали следить за разными простаками, к примеру, за интеллигентками в пенсне, робко приближавшимися к выставленному товару; следовало хватать их за шиворот и обвинять в том, что они якобы намеревались тайком сунуть книгу в карман. Естественно, несчастные пугались до смерти, их уводили по длинному коридору в маленький темный кабинет, где под угрозой судебного разбирательства у них вымогали сто франков. Борис почувствовал себя охмелевшим: теперь он отомстит за всех; его-то не поймают. «Большинство, — подумал он, — неспособны обеспечить успех дела, на сто ворующих — восемьдесят дилетантов». Он же действовать по-дилетантски не будет; всего он, конечно, не знал, но то, что знал, методически изучил, так как всегда думал, что человек, работающий головой, должен, кроме всего, владеть рукомеслом, чтобы держать контакт с действительностью. Он до сих пор не получал никакой материальной выгоды от своих начинаний: он считал пустяком иметь семнадцать зубных щеток, двадцать пепельниц, компас, кочергу и респиратор. В каждом случае он считал наиболее важным моментом техническую трудность задачи. Для него было важней на прошлой неделе стянуть коробочку с лакрицей под носом у аптекаря, чем сафьяновый портфель в пустом магазине. Выгода от кражи была чисто моральной; в этом смысле Борис чувствовал себя в полном согласии со спартанцами, это была своего рода аскеза. И потом он испытывал прилив радости, когда говорил себе: «Считаю до пяти, при счете «пять» зубная паста будет в моем кармане»; горло сжималось, и наступала незабываемая минута ясности и могущества. Борис улыбнулся: он отступил от своих принципов, в первый раз движущей причиной кражи была выгода, всего через полчаса он будет владельцем этой жемчужины; оно ему необходимо… это сокровище. «Этот Тезаурус!» — сказал он себе вполголоса, ибо любил слово «тезаурус», напоминавшее ему средневековье, Абеляра, гербарий, Фауста и пояса целомудрия, выставленные в музее Клюни. «Оно будет моим, я смогу листать его в любую минуту». Тогда как до сих пор он вынужден был второпях просматривать его на прилавке, да и страницы его не были разрезаны; обычно он мог получить только отрывочные сведения. Сегодня же вечером он положит его на столик подле кровати, а завтра, проснувшись, сразу же его увидит. «А, нет, — раздраженно подумал он, — сегодня я ночую у Лолы». А может, он унесет его в библиотеку Сорбонны и время от времени, прерывая свою проверочную работу, будет туда заглядывать, чтобы восстановить силы: он пообещал себе заучивать одно или, может, даже два выражения в день; за шесть месяцев это будет шесть раз по тридцать, умноженное на два: триста шестьдесят плюс пятьсот иди шестьсот, которые он уже знает, и будет почти тысяча, как раз то, что называется хорошими средними знаниями. Он пересек бульвар Распай с легким неудовольствием. Улица Дан-фер-Рошро навевала на него смертную скуку, вероятно, из-за каштанов; во всяком случае, это было никчемное место, если не считать черной красильной мастерской с кроваво-красными шторами, жалко обвисающими наподобие двух скальпов. Борис походя бросил одобрительный взгляд на красильню и нырнул в светлую и изысканную тишину улицы. Улицы? Это всего лишь провал с домами по обе стороны. «Да, но под ней проходит метро», — подумал Борис и нашел в этом некоторое утешение, он на минуту-другую представил себе, что идет по тонкой асфальтовой корке и она, быть может, сейчас провалится. «Нужно рассказать об этом Матье, — сказал себе Борис. — Он обалдеет». Нет. Кровь внезапно прилила к его лицу, он ему ничего не расскажет.
Нет. Кровь внезапно прилила к его лицу, он ему ничего не расскажет. Другое дело — Ивиш: она его понимает, а если сама и не крадет, то только потому, что не имеет по этой части таланта. Он расскажет также об этой истории Лоле, чтобы заставить ее позлиться. Но Матье не был до конца искренним. Он снисходительно посмеивался, когда Борис повествовал о своих проделках, но Борис был не очень-то уверен, что он их одобряет. Обычно Борис спрашивал себя, в чем именно мог бы его упрекнуть Матье. Лола приходила в состояние невменяемости, но это нормально, она просто неспособна понять некоторые тонкости, к тому же она до смешного скаредна. Она говорила ему: «Ты способен обворовать родную мать; кончится тем, что ты обворуешь и меня». И он отвечал: «Что ж, если найдется, что украсть, я не против». Естественно, он говорил это не всерьез: у своих близких не крадут, это было бы слишком легко, он отвечал так из раздражения, он ненавидел манеру Лолы все сводить к себе. Но Матье… Да, для Матье все здесь было непонятно. Что он мог иметь против кражи, если она совершается по всем правилам? Молчаливое порицание Матье терзало Бориса несколько минут, потом он покачал головой и сказал про себя: «Забавно!» Через пять, через семь лет у него будет на любой счет собственное мнение, мнения же Матье покажутся ему трогательными и устаревшими, он станет своим собственным судьей: «Знать бы, что мы встретимся!» Борис не хотел, чтобы этот день настал, он и без того был совершенно счастлив, но, логически рассуждая, он понимал, что это необходимо: он должен измениться, оставить позади себя толпу предметов и людей, а пока он еще недостаточно сформировался. Матье был только этапом, как и Лола; даже в те моменты, когда Борис больше всего им восхищался, в этом восхищении было что-то преходящее, что делало его восторг страстным, но лишенным благоговения. Матье, насколько это возможно, был хорош, но он был не в состоянии меняться одновременно с Борисом, он вообще не мог меняться, для этого он был слишком совершенен. Эти мысли внушили Борису некоторую меланхолию, и он был рад, что вышел на площадь Эдмона Ростана: всегда было приятно пересекать ее — автобусы тяжело устремлялись на пешеходов, как жирные индюки, от них нужно было в последний момент увернуться, всего лишь немного отклонив корпус. «Надеюсь, в магазине никому не придет в голову убрать с прилавка книгу именно сегодня». На углу улицы Месье-ле-Пренс и бульвара Сен-Мишель он помешкал, нужно было притормозить свое нетерпение, было бы неосторожно заявиться туда, когда щеки раскраснелись от надежды и по-волчьи горят глаза. У него был принцип: действовать абсолютно хладнокровно. Он принудил себя неподвижно застыть перед лавкой торговца зонтиками и ножами и внимательно рассматривать выставленные там предметы: короткие дамские зонтики, зеленые, красные, маслянистые, зонты от дождя с ручками из слоновой кости в виде бульдожьей морды, почему-то это производило щемящее впечатление, к тому же Борис нарочно заставил себя подумать о пожилых людях, которые приходят покупать эти вещи. Он собирался достичь состояния холодной решимости, когда вдруг увидел нечто, повергшее его в ликование. «Нож!» — прошептал он, чувствуя дрожь в руках. Это был настоящий нож: длинное и толстое лезвие, стопорная насечка, черная роговая ручка, элегантная, как серп луны; на лезвии виднелись два ржавых пятнышка, можно было вообразить, что это кровь. «О-о!» — простонал Борис, и сердце его сжалось от желания. Нож лежал на самом видном месте, на деревянной лакированной подставке, между двумя зонтами. Борис неотрывно смотрел на нож, и мир окрест постепенно поблек, все, что не имело холодного блеска этого лезвия, потеряло в его глазах всякую цену, ему захотелось бросить все, войти в лавку, купить нож и убежать незнамо куда, как убегает вор, унося свою добычу. «Пикар научит меня метать его», — сказал он себе. Но непреложность его первоначального плана быстро восторжествовала: «Не сейчас.
Но непреложность его первоначального плана быстро восторжествовала: «Не сейчас. Куплю его потом, чтобы вознаградить себя, если дело выгорит».
Книжный магазин Гарбюра стоял на углу улицы Во-Жирар и бульвара Сен-Мишель; он имел с каждой стороны по входу, что благоприятствовало замыслам Бориса. Перед магазином были выставлены длинные столы с книгами, большей частью подержанными. Борис краем глаза приметил бродившего неподалеку рыжеусого господина, которого принял за шпика. Помедлив, Борис подошел к третьему столу, книга была здесь, огромная, такая огромная, что Борис на мгновение пал духом, семьсот страниц инкварто, гофрированные листы толщиной с мизинец. «И это мне предстоит засунуть в портфель», — с некоторым унынием подумал он. Но достаточно было посмотреть на золотые буквы, мягко сверкавшие на обложке, и отвага его вернулась: «Исторический и этимологический словарь воровского жаргона и арго с XIV века до наших дней». «Исторический!» — в экстазе повторил про себя Борис. Он по-дружески нежно дотронулся до обложки кончиками пальцев, чтобы вновь ощутить контакт с ней. «Это не книга, это мебель», — восхищенно подумал он. За его спиной усатый господин обернулся, он, несомненно, следил за ним. Нужно было начинать комедию, листать фолиант, корчить физиономию зеваки, который колеблется и наконец поддается искушению. Борис открыл наугад и прочел: