Марсель — это болото. Она позволяла поучать себя часами, она говорила: да, да, всегда да, мысли увязали в ее мозгу, она существовала только по видимости. Приятно некоторое время потешаться над дураками: отпускаешь бечевку, и они взмывают в воздух, огромные и легкие, как надувные слоны. Потом потянешь за бечевку, и они возвращаются и стелются вровень с землей, возбужденные и оторопевшие, они пританцовывают неуклюжими прыжками при каждом подергивании бечевы, но дураков нужно часто менять, иначе все кончается отвращением. К тому же сейчас Марсель протухла, в ее комнате будет невозможно дышать. Уже и раньше он не мог, входя туда, не принюхиваться. Вроде ничем не пахло, но он никогда не был в этом до конца уверен, в глубине его бронхов постоянно гнездилось некое беспокойство, часто это вызывало приступ астмы. «Я пойду на праздник». Ему нечего перед собой оправдываться, это совершенно невинно: он просто хотел посмотреть на уловки гомосексуалистов, когда они «клеили» кого-нибудь. Благотворительный праздник на Севастопольском бульваре был знаменит в своем роде, это там инспектор Министерства финансов Дюра подцепил потаскуху, которая его убила. Голубые, фланирующие перед игровыми автоматами в ожидании клиента, были гораздо забавнее, чем их собратья с Монпарнаса: партнеры на случай, маленькие, неотесанные мужланы, грубые и наглые, с хриплыми голосами и бесшумными повадками, они просто искали возможности поужинать и заработать десять франков. А при виде пассивных можно было вообще помереть со смеху: ласковые и шелковистые, с медовыми голосами и каким-то отблеском во взгляде, мерцающим, покорным и неуловимым. Даниель не выносил их смирения, у них постоянно был вид сознающихся пред судом в своей вине. Ему хотелось их избить; человека, который сам себя приговаривает, всегда хочется принизить, чтобы еще больше его уличить, чтобы начисто уничтожить то скудное достоинство, которое он еще сохранил. Обычно Даниель прислонялся к столбу и пристально их рассматривал, пока они жалко паясничали под ленивыми, насмешливыми взглядами своих молодых любовников. Голубые принимали его за полицейского агента или сутенера какого-нибудь из юнцов: он портил им все удовольствие.
Даниель внезапно заторопился и ускорил шаг: «Вот уж сейчас посмеюсь!» Горло его пересохло, сухой воздух пылал вокруг. Он больше ничего не видел, перед его глазами было пятно, воспоминание о плотном световом сгустке цвета яичного желтка; пятно его отталкивало и притягивало одновременно, он испытывал необходимость видеть этот отвратительный свет, но тот был еще далеко, витая меж низких стен, как запах погреба.
Улица Реомюр исчезла, перед ним не оставалось ничего, кроме дистанции с препятствиями, людьми: это отдавало кошмаром. Однако в настоящих кошмарах Даниель никогда не доходил до конца улицы. Он повернул на Севастопольский бульвар, прокаленный под ясным небом, и замедлил шаги. Благотворительный праздник: он увидел вывеску, удостоверился, что лица прохожих ему неизвестны, и вошел.
Это была длинная пыльная кишка с хмурым уродством покрытых коричневой краской стен и с запахом склада. Даниель углубился в желтый свет, который был еще докучнее и жирнее, чем обычно, ясность дня заталкивала его в глубину зала; для Даниеля это был цвет морской болезни — он напоминал ему о ночи, проведенной на пароходе, плывущем из Палермо: в пустом машинном отделении была такая же дымка желтого цвета, иногда она ему снилась, и он в испуге просыпался, радуясь, что снова обрел сумерки. Часы, которые он проводил на благотворительном празднике, казались ему отмеренными глухими ударами какого-то механизма.
Вдоль стен были расставлены грубые ящики на четырех ножках, игровые автоматы, Даниель знал их все: спортивная команда, шестнадцать деревянных раскрашенных фигурок на длинных медных стержнях, игроки в поло, автомобиль из жести, который нужно было запускать по матерчатой дороге между полями и домами, пять черных кошечек на крыше под лунным светом — их сбивали пятью выстрелами из револьвера, электрический карабин, автоматы для раздачи шоколадных конфет и духов. В глубине зала стояли в три ряда кинопроекторы, названия фильмов были обозначены большими черными буквами: «Молодая семья», «Озорные горничные», «Солнечная ванна», «Прерванная первая брачная ночь». Какой-то господин с моноклем украдкой подошел к одному из проекторов, опустил двадцать су в щелку и с неуклюжей поспешностью приник глазами к линзе. Даниель задыхался: из-за этой пыли, из-за этого пекла, к тому же по другую сторону стены начали мерно и громко стучать. Слева он увидел приманку: бедно одетые молодые люди сгруппировались вокруг двухметрового манекена боксера-негра, у которого посреди живота была вмонтирована кожаная подушечка с циферблатом. Их было четверо: блондин, рыжий и два брюнета; они сняли пиджаки, засучили рукава рубашек, обнажив худые ручонки, и как одержимые колотили кулаками по подушечке. Стрелка на циферблате показывала силу их ударов. Они исподтишка скосили глаза на Даниеля и стали колотить еще пуще. Даниель свирепо посмотрел на них, чтоб они поняли, что ошиблись адресом, и повернулся к ним спиной. Справа, у кассы, он увидел стоящего против света высокого юношу с землистым лицом, на нем были сильно помятый костюм, исподняя рубашка, мягкие туфли. Он определенно не был голубым, как остальные, во всяком случае, казалось, что он с ними не знаком. Видимо, он забрел сюда случайно. Даниель дал бы голову на отсечение, что это так. Юноша был всецело поглощен созерцанием механического крана. Немного погодя, привлеченный, без сомнения, электролампой и фотоаппаратам, лежащими за стеклами на кучке конфет, он бесшумно приблизился и с хитрым видом опустил монету в щель, затем немного отступил и, повидимому, снова погрузился в размышления, задумчиво поглаживая крылья носа. Даниель почувствовал хорошо знакомую дрожь, пробежавшую по затылку. «Этот малый очень себя любит, — подумал он, — он любит ласкать себя». Такие люди были самыми притягательными, самыми романтичными: эти едва заметные движения разоблачали бессознательное кокетство, сокровенную и тихую любовь к себе самому. Юноша быстро схватил две ручки игрового автомата и со знанием дела стал ими маневрировать. Кран сделал оборот, скрежеща шестеренками и старчески подрагивая, весь механизм сотрясался. Даниель желал ему выиграть по крайней мере лампу, но окошко выплюнуло лишь горсть разноцветных конфет, похожих на мелкие засохшие фасолины. Однако юноша не казался разочарованным, он пошарил в кармане и извлек другую монету. «Это его последние гроши, — решил Даниель, — он не ел со вчерашнего дня, но не стоит воображать, будто это худое очаровательное тело, занятое только собой, ведет таинственную жизнь, полную лишений, свободы и надежды.
Однако юноша не казался разочарованным, он пошарил в кармане и извлек другую монету. «Это его последние гроши, — решил Даниель, — он не ел со вчерашнего дня, но не стоит воображать, будто это худое очаровательное тело, занятое только собой, ведет таинственную жизнь, полную лишений, свободы и надежды. Не сегодня, не здесь, в этом аду, под этим зловещим светом, с глухими ударами о стену; ведь я дал себе зарок сдержанности». И все-таки Даниель отлично понимал, как можно попасть в зависимость к одному из этих автоматов, мало-помалу проигрывать на нем деньги и пытать удачу снова и снова, с горлом, пересохшим от ярости и головокружения. Даниель понимал это наваждение; никелированный кран начал вращаться осторожно и прихотливо: казалось, он доволен самим собой. Даниель испугался: он сделал шаг вперед, он горел желанием положить ладонь на руку молодого человека — он уже ощущал прикосновение к выношенной, шероховатой ткани — и сказать ему: «Не играйте больше». Кошмар сейчас начнется снова, в нем будет привкус вечности, и этот триумфальный тамтам по другую сторону стены, и этот прилив смиренной грусти, поднимавшейся в нем, бесконечной и привычной грусти, которая все затопляет, ему понадобятся дни и ночи, чтобы избавиться от нее. Но тут вошел какой-то господин, и Даниель почувствовал себя освобожденным: он выпрямился и подумал, что сейчас рассмеется. «Вот это мужчинка!» — подумал он. Он был немного растерян, но все-таки доволен: ведь он удержался от соблазна.
Господин стремительно приблизился; он шел, сгибая колени, туловище его было неподвижно. «Понятно, — подумал Даниель, — ты носишь корсет». Ему могло быть лет пятьдесят, он был чисто выбрит, лицо смешливое; можно было подумать, что жизнь любовно сделала ему массаж: персиковый цвет лица под седыми волосами, прекрасный флорентийский нос и взгляд более суровый, более близорукий, чем надо бы, — взгляд, сообразный обстоятельствам. Его приход вызвал оживление: четыре парня разом обернулись с одинаковым видом порочной невинности, потом стали снова наносить удары по брюху негра, но без прежнего энтузиазма. Господин исподволь бросил на них быстрый взгляд, пожалуй, слишком придирчивый, потом отвернулся и подошел к спортивному автомату. Он покрутил железные стержни и с улыбчивым старанием стал рассматривать фигурки, будто сам забавлялся капризом, приведшим его сюда. Даниель увидел эту улыбку и ощутил острую боль в сердце, все эти нарочитые повадки внушали ему ужас, захотелось ретироваться. Но только на мгновение: нереализованный порыв, он уже привык к подобным минутам. Даниель удобно облокотился о столб и устремил на господина тяжелый взгляд. Справа от него молодой человек в исподней сорочке вынул из кармана третью монету и в третий раз начал свой молчаливый танец вокруг автомата с краном.