— Нет, но мне любопытно, почему вы это сказали.
— Просто так. Потому что таково мое впечатление: из-за заносчивого вида у него глаза вареной рыбы.
Ивиш снова принялась теребить локон, вид у нее был упрямый и глуповатый.
— У него благородная внешность, — безразлично сказала она.
— Да, — в том же тоне откликнулся Матье, — в нем есть некая спесь, если вы это имеете в виду.
— Естественно, — усмехнулась Ивиш.
— Почему вы говорите «естественно»?
— Потому что я была уверена, что вы это назовете спесью.
Матье мягко сказал:
— Но я не хотел сказать о нем ничего плохого. Вы знаете, я люблю высокомерных людей.
Наступило продолжительное молчание. Потом Ивиш процедила с видом вздорным и замкнутым:
— Французы не любят все, что благородно. Ивиш охотно и всегда с этим глупым видом говорила о французском характере, когда злилась. Она добавила уже добродушнее:
— А я это свойство понимаю. Пусть извне оно и кажется ненатуральным.
Матье не ответил: отец Ивиш был дворянином. Не будь 1917 года, Ивиш воспитывалась бы в московском пансионе благородных девиц; она была бы представлена ко двору, вышла бы замуж за какого-нибудь рослого и красивого кавалергарда с узким лбом и безжизненным взглядом. Месье Сергин теперь владел механической лесопилкой в Лаоне. А Ивиш жила в Париже и гуляла по городу с Матье, французским буржуа, который не жаловал дворянства.
— Это он… уехал? — вдруг спросила Ивиш.
— Да, — с готовностью ответил Матье, — хотите, расскажу вам его историю?
— Думаю, что я ее знаю: у него была жена, дети, так ведь?
— Да, он работал в банке. По воскресеньям отправлялся в пригород с мольбертом и красками. Таких у нас называют воскресными художниками.
— Воскресными художниками?
— Да; сначала он был как раз таким, то есть любителем, малюющим картины, как другие ловят удочкой рыбу. Это он делал отчасти ради здоровья, потому что пейзажи рисуют на природе и дышат при этом свежим воздухом.
Ивиш засмеялась, но совсем не так, как ожидал Матье.
— Вас забавляет, что он начинал воскресным художником? — с беспокойством спросил Матье.
— Я думала о другом.
— О чем же?
— Я подумала: а существуют ли воскресные писатели? Воскресные писатели, обыватели, которые каждый год пишут по новелле или по пять-шесть стихотворений, дабы внести немного романтики в свою жизнь. Здоровья ради. Матье вздрогнул.
— Вы хотите сказать, что я один из них? — шутливо спросил он. — Но видите, к чему это приводит? В один прекрасный день, может, и я махну куда-нибудь на Таити.
Ивиш повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. Она выглядела сконфуженной: должно быть, она сама поразилась собственной дерзости.
— Меня бы это удивило, — проронила она почти беззвучно.
— А почему бы и нет? — сказал Матье. — Ну, если не на Таити, то хотя бы в Нью-Йорк.
— Ну, если не на Таити, то хотя бы в Нью-Йорк. Я не прочь съездить в Америку.
Ивиш с ожесточением теребила локоны.
— Да, — сказала она, — разве что в командировку…вместе с другими преподавателями.
Матье молча смотрел на нее, она продолжала:
— Может, я и ошибаюсь… Но я могу вас представить читающим лекцию американским студентам в одном из университетов, а не на палубе парохода среди других эмигрантов. Наверно, потому, что вы француз.
— Вы считаете, что мне нужна каюта «люкс»? — спросил он, краснея.
— Нет, — коротко ответила Ивиш, — второго класса. Он с некоторым усилием проглотил слюну… «Хотел бы я на нее посмотреть на палубе парохода среди эмигрантов, она бы там в два счета подохла».
— Право же, — заключил он, — по-моему, странно, что вы решили, будто я не смогу уехать. Но вы ошибаетесь, когда-то я частенько об этом подумывал. Потом прошло, уж слишком глупо. Все это тем более комично, что пришло вам на ум в связи с Гогеном, который до сорока лет оставался канцелярской крысой.
Ивиш разразилась ироническим смехом.
— Разве не правда? — спросил Матье.
— Раз вы так говорите, то правда. Но достаточно посмотреть на его картины…
— Ну и что?
— Полагаю, что таких канцелярских крыс немного. У него такой… потерянный вид.
Матье представил себе тяжелое лицо с огромным подбородком. Гоген потерял человеческое достоинство, он смирился с его потерей.
— Вы правы, — сказал Матье. — Вы имеете в виду — на том большом полотне в глубине зала? Он в это время был тяжко болен.
Ивиш презрительно усмехнулась.
— Нет, я говорю о маленьком автопортрете, на котором он еще молод: у него вид человека, способного на все что угодно.
Она смотрела в пустоту со слегка растерянным видом, и Матье во второй раз почувствовал укол ревности.
— Если я вас правильно понял, меня вы не считаете потерянным человеком?
— Да нет же!
— Не вижу, однако, почему это достойное качество, — сказал он, — или я не вполне вас понимаю.
— Ладно, не будем об этом.
— Хорошо, не будем. Но вы любите завуалированно упрекать меня, а потом отказываетесь объяснить, в чем суть ваших упреков, — вы хорошо устроились.
— Я никого не упрекаю, — равнодушно сказала она. Матье остановился и поглядел на нее. Ивиш недовольно остановилась. Она переступала с ноги на ногу и избегала его глаз.
— Ивиш! Вы мне сейчас же скажете, что вы имели в виду.
— О чем вы?
— О «потерянном человеке».