— До свиданья, — сказал Матье, — спасибо.
— Счастлив оказать услугу, — кланяясь, отвечал господин. — Рад буду увидеть вас снова.
Матье широкими шагами пересек холл. Молодая женщина все еще была там; она растерянно покусывала перчатку.
— Соблаговолите зайти, мадам, — произнес господин за спиной Матье.
На улице в сером воздухе подрагивали зеленоватые отблески растений. Но теперь Матье не покидало ощущение, что он заперт в четырех стенах. «Еще одна неудача», — подумал он. Вся надежда была только на Сару. Он дошел до Севастопольского бульвара, зашел в кафе и попросил у стойки жетон.
— Телефоны в глубине, справа.
Набирая номер, Матье прошептал: «Только бы ей удалось! Только бы ей удалось!» Это было что-то вроде заклинания.
— Алло, — сказал он, — алло, Сара?
— Да, — отозвался голос. — Это Веймюллер.
— Это Веймюллер.
— Это Матье Деларю. Могу я поговорить с Сарой?
— Она вышла.
— А? Обидно… Не знаете, когда она вернется?
— Не знаю. Что-нибудь передать?
— Нет. Просто скажите, что я звонил.
Он повесил трубку и вышел. Его жизнь больше от него не зависела, она была в руках Сары, оставалось только ждать. Он подал знак водителю автобуса, вошел и сел около старой женщины, кашлявшей в платок. «Евреи всегда между собой договариваются», — подумал он. Он согласится, он определенно согласится.
— До Данфер-Рошро, пожалуйста.
— Три билета, — сказал кондуктор.
Матье взял три билета и принялся смотреть в окно; он с грустной обидой думал о Марсель. Стекла дрожали, старуха кашляла, цветы подрагивали на ее черной соломенной шляпке. Шляпка, цветы, старуха, Матье — все уносилось огромной машиной; старуха не поднимала носа от платка и тем не менее кашляла на углу улицы Урс и Севастопольского бульвара, кашляла на улице Реомюр, кашляла на улице Монторгёй, кашляла на Новом мосту над серой и спокойной водой. «А если еврей не согласится?» Но и эта мысль не вывела его из оцепенения; он превратился в мешок с углем на других мешках в кузове грузовика. «Тем хуже, тогда все будет кончено, я ей скажу сегодня вечером, что женюсь на ней». Автобус, как огромная детская игрушка, уносил его, заставлял клониться направо, налево, сотрясал, кидал, события кидали его к спинке сиденья, к стеклу, он был убаюкан скоростью своей жизни, он думал: «Моя жизнь больше мне не принадлежит, моя жизнь — это просто повороты судьбы»; он смотрел, как возникают одно за другим огромные черные здания улицы Сен-Пэр, он смотрел на свою жизнь, которая неслась под откос. Жениться, не жениться: «Теперь это от меня не зависит, орел или решка».
Резко скрипнули тормоза, и автобус остановился. Матье выпрямился и с волнением посмотрел на спину водителя: вся его свобода вновь хлынула на него. Он подумал: «Нет, нет, только не орел и решка. Что бы ни произошло, все должно произойти по моей воле».
Даже если он позволит обстоятельствам себя унести, растерявшегося, отчаявшегося, как уносят старый мешок угля, он сам выберет свою погибель: он свободен, свободен для всего, свободен валять дурака или действовать, как автомат, свободен соглашаться, свободен отказывать, свободен прибегать к уверткам; жениться, бросать, годами влачить этот груз, прикованный к ноге: он мог делать то, что хотел, никто не имел права ему советовать. Добро и Зло существовали для него лишь в том случае, если он сам их для себя придумывал. Вокруг него сгруппировались кругом предметы, они ждали, не подавая знака, не давая ни малейшего указания. Он был один среди чудовищной тишины, вне помощи и оправдания, осужденный решать раз и навсегда без возможности обжалования, обреченный до конца оставаться свободным.
— Данфер-Рошро! — крикнул кондуктор. Матье встал и вышел; он зашагал по улице Фруадво. Он был усталым и нервничал, он беспрестанно вспоминал открытый сундучок в темной комнате, а в сундучке — душистые и мягкие банкноты; это было как угрызение совести. «Эх! Я должен был их взять», — подумал он.
— Для вас пневматическая почта, — сказала консьержка. — Только что пришла.
Матье взял письмо и надорвал конверт; в это мгновение стены, окружавшие его, рухнули, и ему показалось, что переменился весь мир. Посередине страницы было три слова крупным нисходящим почерком:
«Провалилась. В беспамятстве. Ивиш».
— Что, плохая новость?
— Нет.
— Хорошо. А то у вас стало такое удрученное лицо.
— Один из моих бывших учеников провалился на экзамене.
— А, мне говорили, что сейчас учиться стало труднее.
— Гораздо труднее.
— Подумать только! Молодые люди сдают экзамены, — сказала консьержка.
— Подумать только! Молодые люди сдают экзамены, — сказала консьержка. — И вот они уже с дипломами. А что потом?
— Я тоже задаю себе этот вопрос. Он в четвертый раз перечитал послание Ивиш. Он был поражен его красноречивым отчаянием. Провалилась. В беспамятстве… «Сейчас она способна сделать что-то непоправимое, — подумал он. — Это ясно как день, она способна на что угодно».
— Который час?
— Шесть.
«Шесть часов. Она узнала о результатах в два. Вот уже четыре часа, как она одна посреди Парижа». Он сунул письмо в карман.
— Мадам Гарине, одолжите мне пятьдесят франков, — сказал он консьержке.