— А тебе не кажется, что, если бы он тебя любил, он бы сидел дома?
— Да, наверное, — ответила она спокойно своим не-приятным каркающим голосом, в котором, казалось, зву-чало удовлетворение от того, что произносит он чистую правду. — Но он меня не любил. Ведь это я захотела, чтобы он на мне женился. По своей воле он, вероятно, никогда бы этого не сделал.
— Он был беден, да? А ты богата.
— Да, у него не было буквально ни гроша. Он правда был из хорошей семьи. Но это все.
— А ты не думаешь, что для него это был брак по расчету?
— О нет, твой отец не был корыстен. В этом отноше-нии он был, как ты. Он всегда нуждался, но не придавал деньгам никакого значения.
— Знаешь, почему я расспрашиваю тебя об отце?
— Честно говоря, нет.
— Мне вдруг пришло в голову, что в одном отноше-нии мы с ним похожи. Я ведь тоже временами от тебя убегаю.
Я увидел, что она наклонилась и маленькими ножница-ми, которых я до того не заметил, аккуратно срезала какой- то красный цветок. Потом распрямилась и спросила:
— Как подвигается твоя работа?
При этом вопросе у меня словно петлей стянуло гор-ло, и я почувствовал, как от меня, как будто кругами, пошлу, заполняя все вокруг, серое ледяное уныние — так бывает, когда на солнце наползет туча и скроет от него землю. Но я все-таки ответил, хотя голос мой звучал сдав-ленно:
— Я больше не рисую.
— Что значит не рисуешь?
— Я решил бросить живопись.
Матери никогда не нравились мои занятия живопи-сью, прежде всего потому, что она ничего в ней не смыс-лила, хотя и не любила в этом признаваться и слышать, как ей говорят об этом; кроме того, она думала — и, мо-жет быть, была не так уж не права, — что живопись отда-ляет меня от нее. Однако я лишний раз восхитился ее самообладанием. Другая на ее месте выразила бы по крайней мере удовлетворение. Она же приняла новость совершенно равнодушно.
— А почему? — спросила она, мгновение помедлив, тоном праздного, вежливого, как бы светского любопыт-ства. — Почему ты вдруг решил бросить живопись?
В этот момент мы уже почти подошли к дому, из кухни доносился запах какого-то замечательного кушанья. Я чувствовал, что мое отчаяние не только не уменьшается, но растет, хотя я и твердил себе, как только мог, яростно: «Сейчас пройдет, сейчас все пройдет». И тут вдруг в моей памяти всплыло одно воспоминание: мне пять лет, и я, безутешно плача, бегу с кровоточащей коленкой вверх по аллее не этого, а другого сада и, добежав, в отчаянии бросаюсь на грудь матери; она же, наклонившись надо мной, говорит своим резким каркающим голосом: «По-годи, не плачь, покажи, что там у тебя; не плачь, разве ты не знаешь, что мужчины не плачут?» Я взглянул на мать, и мне показалось, что впервые за много лет я испытываю к ней чувство любви.
И, отвечая на ее вопрос, я сказал:
— Да так. — Самое короткое, что мог придумать, по-тому что стыдился своего отчаяния и не хотел, чтобы она его заметила.
Однако я сразу же понял, что «да так» не помогло, отчаяние не проходило, я чувствовал его кожей и волоса-ми, весь мир вокруг меня как будто увял и лишился цвета. А потом, втянув ноздрями запах того прекрасного куша-нья, который донес до меня легкий порыв ветра, я вдруг ощутил страстное желание броситься матери на шею, чтобы она утешила меня в моем горе с живописью, как утешила она меня пятилетнего, когда я разбил коленку. И я вдруг сказал неожиданно для себя самого:
— Да, кстати, забыл сказать: я бросаю студию, кото-рая мне теперь не нужна, и возвращаюсь сюда, к тебе. — На мгновение я замолчал, сам пораженный этими слова-ми, которые вовсе не собирался произносить, а они вдруг вырвались, сам не знаю как. Потом, поняв, что отступать некуда, я с усилием добавил: — Разумеется, если ты по-прежнему этого хочешь.
Несмотря на изумление, в которое повергло меня мое собственное предложение, я не мог еще раз не восхитить-ся умением матери скрывать свои чувства: на своем свет-ском языке она называла это умение «держать форму». Я сказал ей сейчас то, чего она ожидала долгие годы; может быть, то единственное, что могло доставить ей радость, и вот пожалуйста — ни один мускул не дрогнул в ее сухом, словно бы одеревеневшем лице, ничто не отразилось в ее стеклянных глазах. Медленно, голосом, который звучал более чем когда-либо неприятно, с интонацией светской дамы, которая обменивается в гостиной комплиментами с совершенно безразличным ей человеком, она сказала:
— Как я могу не хотеть! В этом доме тебя всегда при-мут с распростертыми объятиями. Когда ты переедешь?
— Сегодня вечером или завтра утром.
— Тогда лучше завтра утром, у меня будет время при-готовить твою комнату.
— Договорились, завтра утром.
После этих слов мы некоторое время молчали. Я пы-тался понять, что произошло, уж не было ли моим ис-тинным предназначением сидеть с матерью дома, ми-риться со скукой, заботиться о нашем фамильном со-стоянии и быть богатым. По-видимому, и мать тоже уже пережила момент изумления и радости по поводу не-ожиданной победы и теперь, судя по напряженному вы-ражению сухого неподвижного лица, думала о том, как получше организовать эту победу, то есть планировала свое и мое будущее.