— А может быть, зайдем на минутку в мою студию?
Я видел, как она загорелась внезапной простодушной
надеждой:
— Вы хотите, чтобы я вам позировала?
Я растерялся. В мои намерения не входило ее обма-нывать, но она вдруг сама предложила мне обман, кото-рый унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:
— А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?
Она серьезно сказала:
— Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки ри-сования.
Потом он действительно захотел меня рисовать, но это позже.
Итак, для нее обман с позированием был не обманом, а вполне серьезным предложением. Она даже добавила:
— Сейчас у меня как раз есть время. Если хотите, я могу попозировать вам до ужина.
Я подумал, нужно ли объяснять ей, что я бросил ри-совать и что даже в ту пору, когда еще рисовал, никогда не писал фигуративных картин. Но тогда, размышлял я, мне придется искать другой предлог, чтобы пригласить ее к себе, так как, судя по всему, предлог ей требовался. Тем более стоило принять этот, с позированием. И я про-изнес беспечно, ничего особенно не уточняя:
— Хорошо, пойдем ко мне.
— Я и для Балестриери всегда позировала в эти часы, — сообщила она с довольным видом, испытывая явное об-легчение, и взяла со стола свой сверток. — Он всегда ра-ботал с четырех до семи.
— А по утрам?
— И по утрам тоже, с десяти до часу.
Мы направились к двери. Я понимал, что она в послед-ний раз видит студию, где прошла значительная часть ее жизни, и полагал, что простая жалость к умершему заста-вит ее что-нибудь сказать или по крайней мере на проща-нье оглядеться вокруг. Но она ограничилась тем, что спросила, бросив взгляд на стены:
— А сейчас, когда он умер, что будет с этими карти-нами?
Я ответил по-прежнему резко:
— Может быть, попытаются их продать. Потом, когда увидят, что никому они не нужны, свалят где-нибудь в подвале.
— В подвале?
— Да, в подвале.
— Но у него есть жена, с которой он был в разводе. Картины перейдут к ней.
— А уж она тем более их выбросит.
Она ничего на это не сказала, всем своим видом вы-ражая безучастную сдержанность. И, глядя на то, как идет она с огромным свертком под мышкой впереди меня — словно бы принужденно и сопротивляясь, а на самом деле решительно и твердо, — я подумал, что она похожа на человека, который переезжает с одной кварти-ры на другую. Да, она меняла студию Балестриери на мою — вот в чем было дело. Догнав ее, я распахнул перед ней дверь со словами:
— Как видите, моя студия совсем не похожа на сту-дию Балестриери.
Она не ответила, так что можно было подумать, что она как раз не видит никакой разницы между моей студи-ей и студией своего старого любовника. Она просто по-дошла к столу, положила на него сверток и, обернувшись ко мне, спросила:
— Где здесь ванная?
— Вон та дверь.
Она направилась к ванной комнате и исчезла за две-рью. Я подошел к дивану и поправил подушки, на кото-рых недавно спал; потом принялся собирать бесчислен-ные окурки, которые бросал прямо на пол. Делая все это, я продолжал думать о девушке и пытался понять, нравит-ся ли она мне, действительно ли мне хочется заняться с ней тем, чего она от меня ожидала, и вдруг понял, что не испытываю ни малейшего желания. И тогда я сказал себе, что расспрошу ее о Балестриери и об их отношениях, которые меня почему-то интересовали, а потом отошлю.
Я был так спокоен и так уверен в своем спокойствии, что совершенно забыл о предлоге, подсказанном мне де-вушкой и мною неосмотрительно принятом, — о рисова-нии. И потому был прямо-таки изумлен, когда дверь ван-ной комнаты отворилась и девушка появилась на пороге. Она была голой, совершенно голой, и шла на цыпочках, прижимая к груди полотенце. При виде ее у меня сразу же мелькнула мысль, что Балестриери не преувеличивал, когда изображал ее с теми пышными формами, в кото-рые я не мог поверить. У нее действительно были велико-лепные груди, смуглые и крепкие, которые совершенно не соотносились с торсом, худеньким и хрупким, как у подростка, и существовали словно бы отдельно от него.
И талия была тоже как у юной девушки, неправдоподоб-но тоненькая и гибкая, но бедра, плотные и крепкие, выглядели такими же зрелыми, как груди. Она шла, вы-ставив вперед грудь и подобрав живот, с какой-то даже алчностью глядя на мольберт, который стоял у окна; по-дойдя к нему, она, не оборачиваясь, спросила своим ли-шенным всякого выражения голосом, сухо и коротко:
— Где мне встать?
Я спросил себя, была ли в ней в этот момент хотя бы капля притворства, и вынужден был признать, что не было. Она всерьез относилась к своим обязанностям на-турщицы, даже если и подозревала, что то был предлог для завязывания отношений совсем другого рода. И, по-мню, я тогда подумал, что она, должно быть, просто не- способна увязать в своем сознании одну вещь с другой, и это позволяет ей быть искренней. Я спокойно ответил: