Моя жизнь на материнской вилле и вызываемое этой жизнью душевное состояние, вероятно, продлилось бы много дольше, если бы, на мое счастье, мать не решила бы, что узнает в моей скуке чувство, подобное тому, ко-торое однажды уже испортило ее отношения с моим от-цом. И тут, по-видимому, надо хотя бы коротко расска-зать и о нем, то есть о том человеке, который прошел по дороге скуки раньше меня.
Так вот, насколько мне удалось выяснить, отец мой был прирожденным бродягой, одним из тех людей, кото-рые, сидя дома, постепенно перестают разговаривать, те-ряют аппетит и вообще отказываются жить (так некото-рые птицы не могут жить в клетке), но, очутившись на палубе корабля или в купе поезда, сразу обретают свой-ственную им жизнерадостность.
Он был высокий, атлетически сложенный, белоку-рый — как я; но я некрасив, потому что рано полысел, и лицо у меня чаще всего тусклое и мрачное, отец же был именно красив, если верить дифирамбам матери, кото-рая в свое время женила его на себе насильно, несмотря на то что он не переставал твердить, что не любит ее и непременно от нее уйдет.
В сущности, я его совсем не знал, потому что он вечно где-то путешествовал; последний раз, когда я его видел, волосы у него были уже почти совсем седые, а все еще молодое лицо изрезано тонкими глубокими мор-щинами; тем не менее он продолжал носить легкомыс-ленные галстуки бабочкой и клетчатые костюмы времен его молодости. Он приезжал и тут же уезжал, вернее убегал от моей матери, с которой ему было скучно; по-том возвращался, вероятно затем, чтобы раздобыть де-нег для нового побега, потому что у самого у него не было ни гроша, хотя и считалось, что он занимается «экспортом-импортом». В конце концов однажды он не вернулся. Сильный порыв ветра перевернул в одном из внутренних морей Японии ferry-boat с сотней пассажи-ров, и отец оказался в числе утонувших. Что делал он в Японии, был ли он там в связи с «экспортом-импортом» или занимался чем-то еще, я так никогда и не узнал. По мнению матери, которая любит научные и наукообразные определения, у отца была дромомания, то есть страсть к перемене мест. Может быть, этой мании, объясняла она, словно размышляя вслух, был обязан он и своею стра-стью к маркам, этим крохотным ярким свидетельствам многообразия и обширности мира; отец собрал прекрас-ную коллекцию, которую она продолжала хранить, тем более что география была единственным предметом, ко-торый она хорошо изучила в школе. Мне казалось, что мать рассматривает дромоманию отца как сугубо инди-видуальную и малосущественную особенность; меня же именно эта особенность заставляла испытывать поис-тине братское сочувствие к его патетической, почти стершейся и чем дальше, тем больше стиравшейся из памяти фигуре, в которой, мне казалось, я различал, во всяком случае в сфере отношений с матерью, черты не-которого сходства с собою. Но, как понял я позднее, сходство было чисто внешним: отец действительно стра-дал от скуки, но избавлялся от нее в счастливом бродяж-ничестве, переезжая из страны в страну; иными слова-ми, его скука была самой обычной скукой, которая про-ходит от новых и необычных ощущений, Да и в самом деле, достаточно сказать, что отец верил в мир, во вся-ком случае географический, в то время как я не мог поверить даже в существование бокала.
Но, как понял я позднее, сходство было чисто внешним: отец действительно стра-дал от скуки, но избавлялся от нее в счастливом бродяж-ничестве, переезжая из страны в страну; иными слова-ми, его скука была самой обычной скукой, которая про-ходит от новых и необычных ощущений, Да и в самом деле, достаточно сказать, что отец верил в мир, во вся-ком случае географический, в то время как я не мог поверить даже в существование бокала.
Однако мать не пожелала углубляться во все эти тон-кости и решила, что, без сомнения, узнает в моей скуке то легко излечимое уныние, которое когда-то осложняло ее отношения с мужем: «К сожалению, от отца ты взял больше, чем от меня», — твердо сказала она мне как-то однажды. «А я знаю, что, когда на вас это находит, луч-шее средство — расстаться. Так что уходи, уезжай куда угодно, а когда все пройдет, возвращайся».
Я сразу же с облегчением ей ответил, что в мои наме-рения вовсе не входило куда-нибудь уезжать: путеше-ствия меня совершенно не интересовали. Мне просто хотелось уйти из дому и зажить самостоятельно. Мать возразила, что это глупо — жить отдельно, когда в моем распоряжении роскошная вилла, в которой я к тому же могу делать все, что захочу. Но я уже решил воспользо-ваться подвернувшимся случаем и резко ответил, что уйду прямо завтра, ни на минуту не задержавшись. Таким об-разом мать поняла, что это серьезно. И ограничилась лишь тем, что с горечью ко всему привыкшего человека заметила, что даже в тоне моего ответа она узнает отца; так что ладно, пусть я делаю, что хочу, и живу там, где вздумается.
Оставалось решить денежный вопрос. Как я уже го-ворил, мы были богаты, и до сих пор я пользовался своего рода неограниченным кредитом: когда мне нужны были деньги, я брал их со счета матери. Однако мать, полагая, что повторяет со мной опыт, уже проделанный с отцом, которому она давала денег достаточно для того, чтобы он мог уехать, но недостаточно для того, чтобы остаться вда-ли от нее навеки, сухо ответила, что с этой минуты она определит мне месячное содержание. Я ответил, что о лучшем и не мечтаю; а когда она, скрывая неловкость за раздражением, назвала сумму, которую собиралась мне назначить, я тут же сказал, что готов удовольствоваться и половиной. Мать, видимо, приготовившаяся к спорам того рода, что бывали у нее с отцом, которому всегда было мало, очень удивилась моему неожиданному беско-рыстию. «Но, Дино, на такие деньги невозможно про-жить!» — невольно воскликнула она. Я ответил, что это мое дело, и, чтобы не изображать из себя аскета, добавил, что надеюсь вскоре начать зарабатывать живописью. Мне показалось, что мать взглянула на меня с сомнением: я знал, что она не верит в мои способности как художника. Несколько дней спустя я нашел студию на виа Маргутта и переехал туда со всем своим имуществом.