— Теперь мне и в самом деле пора.
Она встала, побежала в ванную и исчезла за дверью. Оставшись один, я погрузился в бесплодную рефлексию. Я рефлектировал в буквальном смысле слова, то есть со-зерцал в темном зеркале своего сознания себя самого — то, как лежу я, голый и неподвижный, на диване, — под-рамник с чистым холстом у окна, комнату со всем, что в ней было. Потом в этом объективном и мертвом мире прорезалась вдруг четкая мысль, и она состояла в том, что после второго соития Чечилия стала еще более не-уловимой и, следовательно, еще более реальной; так что, если бы каким-то чудом я сумел бы взять ее не два раза, а двести, я был бы так же неудовлетворен, как и в первый раз. Одним словом, я обладал ею тем менее, чем больше раз я ее брал, хотя бы потому, что, овладевая ею, я тратил силы, необходимые для того, чтобы владеть ею по-настоящему, то есть как-то так, как я не мог себе и предста-вить.
Тут я услышал, что Чечилия приоткрыла дверь ван-ной, и, приподнявшись на локте, сказал:
— Посмотри в шкафу, там есть для тебя подарок.
Тут я услышал, что Чечилия приоткрыла дверь ван-ной, и, приподнявшись на локте, сказал:
— Посмотри в шкафу, там есть для тебя подарок.
Я услышал, как она воскликнула:
173
Альберто Моравиа
— Подарок? Для меня? — Но в ее голосе не было ни удивления, ни радости; она отворила дверцу шкафа, взя-ла сумку, открыла ее, но я ничего этого не видел, потому что продолжал лежать на спине, уставившись в потолок. Однако через некоторое время я почувствовал на своих губах ее детский сухой поцелуй и услышал, как она про-шептала: «Спасибо». Я еще раз приподнялся: Чечилия, уже полностью одетая, стояла около стола и переклады-вала содержимое старой сумки в новую. Я снова упал на спину.
Глава шестая
Как вы, наверное, уже поняли, Чечилия не относи-лась к числу любителей поболтать, можно даже сказать, что естественным ее состоянием было помалкивать, и даже когда она говорила, все равно умудрялась ничего не сказать благодаря ошеломляющей краткости и безлично-сти своей речи. Казалось, в ее устах слова теряют свое реальное содержание, превращаясь в лишенные смысла звуки, словно она говорила на неизвестном мне иност-ранном языке. Отсутствие в ее выговоре чего-либо спе-цифического, свидетельствовавшего о принадлежности к определенной социальной или диалектальной группе, отвращение к общим местам и сведение разговора к про-стой констатации типа «сегодня жарко» усиливали это ощущение бессмысленности. Например, я спрашивал ее, что делала она вчера вечером, и она отвечала: «Вчера вечером я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино». Так вот, я сразу же замечал, что слова «дом»,
174
Скука
«ужин», «мама», «кино», которые в других устах значили бы то, что они и должны значить, и, следовательно, в зависимости от того, как они произносились, я мог бы понять, правду она говорит или лжет, в устах Чечилии оказывались всего лишь бессмысленным набором зву-ков, за которыми невозможно было вообразить ничего реального, будь то правда или ложь. Я часто спрашивал себя, как Чечилии удается разговаривать так, что. в ре-зультате возникает ощущение, что она ничего не сказа-ла? И пришел в конце концов к выводу, что выразить себя она была способна лишь одним путем — сексуаль-ным, не поддающимся словесной расшифровке, хотя, без сомнения, чрезвычайно своеобразным и убедительным; посредством же уст она поведать ничего не могла, оттого что этот канал связи был у нее как бы ненастоящим, без глубины и резонанса, ибо никак не сообщался с тем, что у нее внутри. Так что, глядя на нее в то время, как она после любовного акта лежала рядом со мною на спине, с раздвинутыми ногами, я невольно сравнивал горизон-тальный разрез ее рта с вертикальным разрезом лона и с изумлением отмечал, насколько второй был выразитель-нее первого, выразительнее именно в психологическом смысле, как бывает выразительно лицо, выдающее ха-рактер человека.
Однако же мне все-таки необходимо было знать, что в самом деле скрывалось за фразой типа «я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино», — действительно ли то был ужин, дом, мать и кино или свидание с крашеным актером; в конце концов жажда узнать о Чечилии как можно больше приобрела у меня почти болезненный ха-рактер, хотя совсем недавно, то есть до тех пор, пока я полагал, что, обладая ею физически, я постигаю ее до конца, все в ней казалось мне ясным, как день. Взять, к
175
Альберто Моравиа
примеру, тему семьи.
В свое время Чечилия со свойствен-ной ей немногословностью поведала мне, что она была в семье единственным ребенком, что жила она вместе с отцом и матерью, что они небогаты, потому что отец был болен и не работал. Тогда я удовлетворился этой инфор-мацией, почти благодарный Чечилии за то, что она не пожелала рассказывать мне обо всем подробнее, потому что единственное, что мне было от нее нужно, это то, чтобы она каждый день приходила в студию и спала со мной. Но, начиная с того момента, когда я стал подозре-вать ее в измене, Чечилия, из скучной и почти для меня несуществующей, превратилась в желанную и безогово-рочно реальную, мне захотелось узнать побольше и о ее домашней жизни, словно посредством этого знания я на-деялся достичь обладания, которого не мог добиться в любовном акте. И я принялся ее расспрашивать пример-но так, как расспрашивал когда-то о ее отношениях с Балестриери. Вот образец нашего разговора.