Я хорошо помню, как в первый раз обнаружила себя моя жестокость. В один прекрасный день Чечилия, сбро-сив одежду, направилась к дивану, где, глядя на нее, ле-жал я, уже раздетый. Чечилия шла на цыпочках, выста-вив вперед грудь и оттопырив зад и сохраняя на лице торжественное и в то же время неловкое, смущенное вы-ражение человека, приступающего к хорошо ему извест-ному, но всегда новому делу, — как это бывает в ритуа-лах. Я смотрел, как она идет, и думал, что не только не испытываю желания (хотя потом, пусть чисто механи-чески, я достиг необходимой для соития степени возбуж-дения), но мне казалось просто непостижимым, что меж-ду нами могут существовать какие-то отношения.
Пока я размышлял на эту тему, она подошла к дивану и уже поставила на него колено, как вдруг я заметил, что окно в комнате не до конца зашторено. Мне был неприя-тен яркий свет ветреного дня, а кроме того, напротив
121
Альберто Моравиа
были окна, из которых, при желании, можно было загля-нуть ко мне в студию.
Мне был неприя-тен яркий свет ветреного дня, а кроме того, напротив
121
Альберто Моравиа
были окна, из которых, при желании, можно было загля-нуть ко мне в студию. И я сказал как ни в чем не бывало:
— Взгляни-ка, окно… Пожалуйста, задерни как сле-дует шторы.
— А, да, шторы, — сказала она и, послушно повер-нувшись, все так же на цыпочках пошла к окну. И вот, пока она шла, пока в пространстве комнаты перемещал-ся этот странный телесный аппарат, наполовину жен-ский, наполовину детский, мне вдруг в первый раз с тех пор, как мы познакомились, захотелось причинить ей страдание. И это желание тут же перенесло меня в дале-кую пору детства, напомнив об одном случае из моей жизни, когда я тоже сознательно совершил жестокость.
В те годы у меня был большой полосатый кот, которо-го я очень любил, но который частенько мне надоедал, особенно когда оказывались исчерпанными те немногие игры, в которых бедный зверь мог продемонстрировать свою смекалку. В конце концов скука пробудила во мне жестокость, и я придумал следующую игру. Положив в тарелку немного сырой рыбы, до которой кот — я это знал — был большой охотник, я ставил ее в углу комнаты. Потом шел за котом и, дав ему понюхать рыбу, относил в другой угол и ждал, что он будет делать. Кот сразу же бросался к тарелке, и все его тело от носа до кончика хвоста источало плотоядную радость; но едва он добегал до середины комнаты, как я хватал его за шкирку и отно-сил в исходный пункт. Я повторял эту игру, если только можно назвать это игрой, несколько раз, и по мере того как коту делалось все яснее, что он стал жертвой какого- то рокового невезения, поведение его на глазах меня-лось. Поначалу, во время первых прыжков, он выглядел сильным, алчным, уверенным в себе; потом сделался ос-мотрительным, осторожным, как будто надеялся, что,
122
Скука
если он будет еле заметно перебирать лапами и припа-дать к полу, ему удастся усыпить мою бдительность, а может, он думал, что вообще станет невидимым; под ко-нец же бедняга ограничивался тем, что делал еле замет-ное движение в направлении тарелки: лукавая и вместе с тем трогательная попытка, не тратя понапрасну сил, убе-диться в неизменности моей жестокой воли. И вдруг не-ожиданно все переменилось: кот заговорил. Я хочу ска-зать, что, повернув ко мне голову и глядя прямо в глаза, он промяукал что-то необычайно выразительное — тро-гательное и в то же время рассудительное, словно хотел сказать: «Ну зачем, зачем ты это делаешь? Зачем ты со мной это делаешь?» Эта мяукающая речь, такая ясная и красноречивая, сразу же заставила меня устыдиться. По- моему, я даже покраснел. Взяв беднягу на руки, я сам поднес его к тарелке и дал ему спокойно съесть всю рыбу.
И вот сейчас, глядя, как Чечилия на цыпочках по-слушно идет к окну, я решил поиграть с ней в ту же жестокую игру, в которую когда-то играл с котом. Ведь и она тоже подходила к дивану с мыслью о том, как она удовлетворит сейчас свой аппетит, и она, как когда-то кот, всей своей фигурой излучала этот аппетит — такой естественный и такой здоровый. И вот сейчас я начну с ней ту же игру, но на этот раз ясно понимая, зачем я это делаю: посредством жестокости я хотел восстановить для себя разрушенные скукой связи с окружающим миром.
Чечилия тем временем подошла к окну, задернула шторы и направилась назад к дивану. На ее лице, только что выражавшем смиренную услужливость служанки, ко-торая, даже голая, чувствует себя обязанной выполнить приказ хозяина, снова появилось то сложное, торже-ственное и напряженное выражение, которое предваряло любовный ритуал.
Все так же на цыпочках она обогнула
123
Альберто Моравиа
мольберт, прошла через всю комнату, приблизилась к дивану и уже сделала движение, чтобы на него подняться. Но я остановил ее:
— Прости, — сказал я, — я не могу заниматься любо-вью при открытых дверях. Пожалуйста, закрой дверь в ванную.
— Какой ты нудный, — пробормотала она. Однако, как и прежде послушно, снова направилась через всю комнату к ванной. В полутьме я видел ее удаляющуюся от меня легкую фигурку с пышной каштановой гривой и худым торсом подростка; ниже тонкой талии явственно обозначались бледные выпуклости ягодиц. Послушно закрыв дверь, она повернула назад, чем-то похожая на привидение в темноте, которая делала ее глаза темнее и больше, груди смуглее и тяжелее, треугольник лобка глуб-же и чернее. На этот раз я остановил ее не тогда, когда она заносила на диван ногу, а когда, запыхавшись, она уже укладывалась рядом со мной.