Надо сказать, что в период между десятью и двадца-тью годами я страдал от скуки больше, чем в любую дру-гую пору своей жизни.
Я родился в тысяча девятьсот два-дцатом, и, значит, моя юность прошла под черным знаком фашизма, то есть того политического режима, который возвел некоммуникабельность в систему: некоммуника-бельность определяла отношения диктатора с массами, отдельных граждан между собою и их же отношения с диктатором. Скука, которая есть отсутствие каких-либо связей между человеком и окружавшим его миром, во времена фашизма была растворена в самом воздухе, ко-торым мы дышали; а к этой, социальной, скуке следует добавить еще скуку неосознанной и безотлагательной сексуальной потребности, которая, как обычно бывает в этом возрасте, мешала мне вступить в подлинно челове-ческие отношения с теми самыми женщинами, в чьем обществе, мне казалось, я свою скуку рассеиваю. Однако эта же скука спасла меня от участия в гражданской вой-не, которая вскоре разразилась в Италии и опустошала ее в течение двух лет. Вот как это было. Я служил в дивизии, дислоцировавшейся в Риме; как только объявили пере-мирие, я снял форму и вернулся домой. Затем всем воен-нослужащим было приказано — под страхом смертной казни — возвратиться в ряды армии. Мать, с характер-ным для нее почтительным отношением к властям, кото-рых в ту пору было две — немецкая и фашистская, сове-товала мне надеть мундир и вернуться в строй. Она жела-ла меня спасти, но на самом деле толкала на путь депор-тации, что, вполне вероятно, повлекло бы за собой гибель в нацистском концлагере, как это и случилось со многи-ми моими товарищами по военной службе. И именно скука, и только скука, то есть внутренняя невозможность уловить какую-либо связь между мною и этим приказом, мною и военной формой, мною и фашистами, скука, от которой я мучился двадцать лет, ибо она делала в моих глазах просто-напросто несуществующими обе великие империи — и империю ликторского пучка, и империю свастики, — эта скука на этот раз меня спасла. Не по-слушавшись уговоров матери, я укрылся в деревне, на вилле одного моего приятеля, и просидел там всю граж-данскую войну, занимаясь живописью, — способ убивать время не хуже всякого другого. Так я стал художником, или, точнее сказать, поддался иллюзии, будто посред-ством художественного выражения смогу раз и навсегда установить связь между собой и окружающей меня ре-альностью. Я действительно испытал поначалу некото-рое облегчение, вызванное энтузиазмом, с которым я приступил к работе, и даже почти убедил себя в том, что моя скука была скукой художника, который просто не догадывался о том, что он художник. Я ошибся, но в течение какого-то времени мне казалось, что я нашел способ излечения.
В конце войны я вернулся к матери, которая за это время успела купить большую виллу на Аппиевой дороге. Как я уже говорил, мне казалось, что занятия живописью окончательно развеют мою скуку, но вскоре я убедился, что это не так. Несмотря на живопись я снова начал ску-чать; больше того, так как скука автоматически прерыва-ла мои занятия живописью, я наконец смог составить точное представление об интенсивности и частоте при-ступов этой болезни, куда более точное, нежели в ту пору, когда я еще не рисовал. Когда проблема скуки предстала передо мной во всей своей неизменности, я начал спра-шивать себя, какие же у нее могли быть причины, и мето-дом исключения пришел к выводу, что скучал я оттого, что был богат, и что будь я беден, я бы, по-видимому, не скучал. Эта мысль вырисовывалась в моем сознании не с такой ясностью, как сейчас, когда она предстает напи-санной на бумаге; тогда это была не столько мысль, сколько подозрение, правда принявшее вскоре почти ма-ниакальный характер: мне казалось, что между моею ску-кой и моими деньгами существует несомненная, хотя и неявная связь. Я не хочу останавливаться слишком долго на этом достаточно неприятном периоде моей жизни. Так как я снова начал скучать, а когда я скучал, я бросал живопись, я от всей души возненавидел нашу виллу и роскошь, которая меня там окружала; возлагая именно на них вину за одолевавшую меня скуку, которая лишала меня возможности рисовать, я стал страстно мечтать от-туда уехать.
Но так как речь шла — как я уже говорил — всего лишь о подозрении, я не решился прямо сказать матери то единственное, что, в сущности, должен был сказать: я не хочу жить у тебя, потому что ты богата, а богатство нагоняет на меня скуку, а скука мешает мне рисовать. Однако я инстинктивно вел себя так, чтобы, потеряв терпение, мать сама приняла решение о моем отъезде.
Я вспоминаю тот период моей жизни как время веч-ных споров, бесконечных размолвок, ожесточенной вражды, почти болезненной неприязни. Никогда я не вел себя с матерью так ужасно, как в ту пору, и таким образом к испытываемой мною скуке примешивалась еще и смут-ная жалость к той, которая никак не могла понять при-чин моей грубости. Но больше всего я страдал от чего-то вроде паралича, поразившего меня в те дни и сделавшего немым, апатичным, упрямым; мне казалось, что я зажи-во замурован внутри самого себя, как внутри наглухо за-пертой душной тюрьмы.