— Почему бы тебе не дождаться министра? Выпьете с ним аперитив, а потом уйдешь. Он человек влиятельный, может тебе пригодиться.
— Мне он, к сожалению, пригодиться никак не мо-жет, — сказал я со вздохом. — И потом, мне пора бежать.
Мать не настаивала; отворив входную дверь, она вы-шла на порог, к подъездной площадке, пряча руки под мышками и подрагивая от влажного осеннего воздуха.
— Если так будет лить и дальше, — сказала она, раз-глядывая затянутое тучами небо, — прощайте все мои цветочки.
— До свиданья, мама, — сказал я и, наклонившись, запечатлел ритуальный сухой поцелуй на столь же сухой щеке. Потом бегом побежал к машине: я уже видел, что в
141
Альберто Моравиа
конце аллеи показался направляющийся к дому автомо-биль, и всеми силами старался избежать встречи с гос-тем. Я уселся за руль в тот самый момент, когда машина въехала на подъездную площадку и остановилась. Мать стояла на пороге с видом человека, приготовившегося к приему почетных гостей. Я завел мотор и отъехал, успев увидеть, как из машины вышел шофер в униформе, снял фуражку и распахнул дверцу, но так и не успел разглядеть того, кому принадлежала высунувшаяся из машины нога в черном башмаке, которая нащупывала землю.
Еще не было часу, и я, пролетев на бешеной скорости Аппиеву дорогу, поспел на площадь Испании перед са-мым закрытием магазинов. Я знал, куда мне нужно пой-ти, чтобы купить подарок для Чечилии — в магазин дам-ских зонтов и сумочек на улице Кондотти. Он был полон элегантных покупательниц, которые при виде меня по-сторонились с некоторым, как мне показалось, удивле-нием. Потом, торопливо выбирая сумочку из крокодило-вой кожи, я вдруг увидел себя в зеркале и понял причину этого удивления. У меня был вид бродяги, притом бродя-ги опасного: лысая макушка, обрамленная длинными бе-локурыми прядями, поросшие рыжей щетиной щеки, угольно-черный свитер, из-под которого виднелась ру-башка без галстука, мятые потертые брюки оливкового цвета. Высокий, а в этом помещении с низкими потолка-ми прямо-таки непомерно высокий, со лбом, нависаю-щим, как козырек, над голубыми с красными прожилка-ми глазами, с коротким носом, толстыми губами — обезь-яна, да и только! В то же время я понял, как должна была любить меня мать, если она была готова пригласить меня даже в таком виде на завтрак с министром и другими гостями.
Но потом подумал, что, благодаря особой ее чувствительности к тому, что она называла «формой»,
142
Скука
мать могла решить, что я одет так, как и подобает худож-нику, в своего рода униформу, указывающую на мое мес-то в этом мире, место, отнюдь не позорное в глазах обще-ства, признававшего за художником право носить сви-тер, так же как признает оно право министра на пиджак. Я так погрузился в эти размышления, что вздрогнул, ус-лышав голос продавщицы, которая протягивала мне сум-ку. Я заплатил, взял сверток и вышел.
Был час. Свидание было назначено на пять. Странно, но до сих пор, то есть пока отношения с Чечилией каза-лись мне незыблемыми, я никогда не замечал часов ожи-дания; теперь же, когда я решил с ней расстаться, необ-ходимость ждать вдруг повергла меня в какое-то стран-ное смятение. Поэтому все, что я мог сделать до пяти, я делал чрезвычайно медленно, надеясь, что время таким образом пройдет незаметно и безболезненно; я поел в траттории своего квартала, притворяясь перед самим со-бой, что медлю, потому что смакую каждый кусок; потом я пошел в бар и, выпив кофе, еще прослушал несколько пластинок, меняя их в автоматическом проигрывателе; затем я выпил кофе в другом кафе и, вскарабкавшись на высокий табурет перед стойкой, прочел от первой до по-следней строчки какую-то газету. Потом минут двадцать я беседовал с попавшимся мне на улице художником, которого я даже не знал по имени, и старательно изобра-жал интерес к произносимой им длинной диатрибе по поводу разных премий и выставок. Но даже при всем этом я сумел убить только два часа из тех четырех, кото-рые отделяли меня от свидания. Чувствуя на душе трево-гу, я вернулся наконец в свою студию.
Там меня встретил сочащийся через белые шторы мягкий, неяркий, но беспощадно ясный свет, тот самый свет, при котором ощущение скуки, то есть осознание
143
Альберто Моравиа
полного разрыва между мною и окружающими меня предметами, обретало качество единственно возможно-го, совершенно естественного ощущения, хотя от этого оно не становилось менее мучительным. Наоборот, сто-ило мне войти и сесть в кресло перед пустым холстом, до сих пор белевшим на подрамнике, я сразу же поду-мал: «Я здесь, а они там». «Они», как я это уже знал по опыту, это были предметы вокруг меня: холст на под-рамнике, круглый стол посреди комнаты, отгораживаю-щая кровать ширма в левом углу, кафельная печь с тру-бой, выведенной через потолок, стулья, заваленные на-бросками, книжный шкаф. «Они там, — твердил я себе, — а я здесь», и между ними и мной не было ничего, ну то есть абсолютно ничего общего, никакой связи, как в космическом пространстве между звездами, отстоящи-ми друг от друга на миллиарды световых лет.
Я повторял: «Я здесь, а они там», и вспоминал Чечилию, как лежала она вчера на этом диване — закрытые глаза, голова, откинутая на валик, выпяченный живот, — предлагая себя в самом прямом и откровенном смысле слова, именно так, как предлагает себя вещь, которая сама по себе не может ничего, кроме как навязать вам обладание ею; и еще я вспомнил, что, идя к дивану, я подумал, как сегодня: «Она там, а я здесь», — и почув-ствовал, что между мною и ею нет ничего, полная пусто-та, и эту пустоту я должен пройти, пересечь, заполнить движением своего тела, бросающегося на ее тело. Вспо-миная усилие, которое, словно при взятии барьера, мне пришлось над собою сделать, чтобы обнять Чечилию и овладеть ею, я внезапно понял, что мое решение поки-нуть ее было не чем иным, как официальным, если мож-но так выразиться, признанием уже существующего по-ложения дел.