180
Скука
— И где это было?
— Не помню.
— Попытайся вспомнить.
— А, да, один раз это было на кухне.
— На кухне?
— Да, мама вышла в магазин, а я осталась следить за плитой.
— А вы не могли пойти в комнату, раз уж вы были дома одни?
— Балестриери занимался любовью там, где ему при-ходила охота. Ему нравилось делать это в необычных ме-стах.
— Почему?
— Не знаю.
— Но как же вы устроились на кухне?
— Стоя.
И вот однажды Чечилия сообщила мне, что я пригла-шен к завтраку. В то утро я сменил свитер и вельветовые брюки на темный костюм с белой рубашкой и скромным галстуком, чтобы больше походить на учителя, которым я был в глазах родителей, и около часу дня отправился в Прати. Сказать по правде, я чувствовал острое любопыт-ство и даже волнение. Дело в том, что с недавних пор любое открытие (или, во всяком случае, то, что мне каза-лось открытием), касающееся Чечилии, приобретало в моих глазах какой-то чувственный оттенок, словно, от-крывая неизвестные стороны ее жизни, я открывал, об-нажал ее самое.
Я легко нашел нужную улицу, малолюдную, непри-метную, прямую, обсаженную почти облетевшими пла-танами, с лавками в первых этажах желтых и серых до-мов. Дом Чечилии смотрел в просторный двор, где среди голых клумб высилось несколько пальм, а к их полысев-
181
Альберто Моравиа
шим, пожелтевшим макушкам тянулись с верхних эта-жей гирлянды вывешенного на просушку белья. В доме было несколько подъездов, обозначенных буквами от «а» до «е»; тот, где находилась квартира Чечилии, был обо-значен буквой «г». К решетке старого лифта была при-креплена бумажка, на которой было написано: «Не рабо-тает. Ремонт», так что мне пришлось подниматься пеш-ком; я миновал несколько маршей, разглядывая в холод-ном, мертвенном свете таблички с именами жильцов. Первая, вторая и третья квартира, четвертая, пятая и ше-стая, седьмая, восьмая и девятая, десятая, одиннадцатая и двенадцатая; добравшись до пятого этажа и нажав зво-нок квартиры номер тринадцать, я не мог не подумать о том, что то была лестница, по которой каждый день спус-калась и поднималась Чечилия, отправляясь ко мне и от меня возвращаясь. Что смог бы узнать я об этой лестни-це, если бы стал расспрашивать о ней у Чечилии? Ниче-го, абсолютно ничего. Она ответила бы обычной своей тавтологией — «лестница как лестница», и все. И тем не менее она провела на этой лестнице часть своей жизни, и это тусклое освещение, эти ступеньки из белого мрамо-ра, эти красные плитки площадок, это темное дерево две-рей должны были бы остаться в ее памяти, как остаются в воспоминаниях других, более счастливых людей улыба-ющиеся пейзажи, среди которых прошли годы их детства и юности.
Я раздумывал обо всем этом, когда за дверью послышались шаги: они были легкими, но звонко отда-вались на расшатанных плитках старого пола. Дверь от-ворилась, и на пороге появилась Чечилия. На ней был ее обычный мохнатый зеленый свитер, глубокий треуголь-ный вырез которого оставлял на виду начало грудей; на черной короткой узкой юбке глубокими концентриче-скими кругами отпечатался живот. Едва я поздоровался,
182
Скука
как она вдруг потянулась ко мне с порога, и я удивился, думая, что она хочет меня поцеловать — это было на нее как-то не похоже: в таком месте и в такой момент. Одна-ко вместо этого она прошептала:
— Не забудь, что сегодня у нас урок и сразу же после завтрака мы должны ехать к тебе в студию.
Не знаю почему, но эта необычная предупредитель-ность показалась мне подозрительной, и я даже подумал, что Чечилия хочет воспользоваться мною и нашим якобы свиданием, чтобы прикрыть ими какие-то свои неизвест-ные мне дела.
Прихожая была обставлена так, как обставляют ста-ринные семейные пансионы в курортных местах: соло-менные стулья и столик, в одном углу — горшок с цвет-ком, в другом — гипсовая статуя, представляющая обна-женную женщину. Но и стулья, и столик выглядели вет-хими и расхлябанными, во всех углублениях и трещинах статуи было серо от пыли, и вдобавок у нее была отбита рука, а у цветка, который, кажется, зовется фикусом, было всего два листа на самой верхушке длинного голого стебля. Я отметил также, что белые стены были припоро-шены пылью, давней, глубоко въевшейся, которая по уг-лам потолка сгущалась в паутину — густую и темную. Внезапно я подумал, что такого дома застыдилась бы лю-бая девушка, пуская в него в первый раз своего любовни-ка, любая, но не Чечилия. Чечилия провела меня тем временем длинным пустым коридором, открыла какую- то дверь и знаком пригласила войти.
Я очутился в большой прямоугольной комнате с рас-положенными по одной стене четырьмя окнами, кото-рые были задернуты желтыми шторами. Две ступеньки и арка делили комнату на две части; более просторная слу-жила гостиной, где стояла та самая мебель, про которую
183
Альберто Моравиа
Чечилия сказала, что у нее нет цвета — золоченая мебель в стиле Людовика XIV, подделка под старину, которая была в моде лет сорок назад; она концентрическими кругами располагалась вокруг круглых столиков и тон-коногих торшеров с бисерными абажурами. Мне сразу же бросились в глаза белые трещины на позолоте, грязь на цветастых подлокотниках, пятна сырости на малень-ких гобеленах с галантными сюжетами. Однако об упад-ке, в котором пребывал дом, свидетельствовала даже не столько ветхость меблировки, сколько отдельные, почти невероятные детали, говорящие о давнем и совершенно необъяснимом запустении: узкая длинная полоса обоев в цветочках и корзиночках свисала с середины стены, об-нажая грубую известь штукатурки, клок с неровными краями был вырван из шторы, в одном из углов потолка зияла глубокая черная дыра. Почему родители Чечилии не позаботились хотя бы о том, чтобы приклеить ото-рвавшийся кусок обоев, залатать штору, замазать дыру в потолке? А что касается Чечилии, то неужто это и был «дом как дом», «гостиная как гостиная», «мебель как ме-бель»? Как можно было жить в этом доме и не замечать, в каком необычном, в каком ужасающем состоянии он на-ходится? Раздумывая надо всем этим, я прошел вслед за Чечилией в находившуюся за аркой комнату, которая служила столовой; она была обставлена той же «возрож-денческой» мебелью, массивной и темной, которую я уже видел в студии Балестриери.