Студию Балестриери посещало множество женщин. В мое окно было видно, как идут они через двор и исчеза-ют за дверью, которая вела в коридор первого этажа. Я не сомневался, что они идут к Балестриери, потому что в двух других студиях жили художники с семьями, и кроме того, натурщицы были им не нужны, так как оба они занимались абстрактной живописью. Женщины Балест-риери свидетельствовали о широте его вкуса: молодые и зрелые, дамы и простолюдинки, девушки и замужние женщины, блондинки и брюнетки, худые и толстые, ма-ленькие и высокие. Балестриери, неразборчивый, как все донжуаны, был, видимо, не слишком привередлив и кол-лекционировал приключения, больше заботясь об их ко-личестве, чем о качестве. Очень редко заводилось у него то, что называется связью, то есть более или менее дли-тельные отношения с одной и той же женщиной; но даже когда такое случалось, он не отказывался от других эпи-зодических приключений. В первые годы моего обита-ния на виа Маргутта сам Балестриери и его образ жизни интриговали меня настолько, что некоторое время я за ним даже шпионил. Я дошел до того, что пытался соста-вить статистику женских посещений: до пяти разных женщин в месяц, то есть каждые шесть дней новая, час-тота визитов — два раза в день. Балестриери было пятьде-сят пять лет, когда я его увидел впервые, а в описываемую пору — шестьдесят пять; однако за эти десять лет я не заметил в его образе жизни никаких перемен: женщин было столько же, сколько раньше, так что можно было подумать, что время для него стоит на месте.
Вернее, перемены были, но выразились они не в уменьшении числа женских посещений, как можно было бы предполагать, а, напротив, в их увеличении.
Эротизм Балестриери, который я сравнивал для себя с вулканом, пребывающим в состоянии умеренной, но постоянной активности, достиг к его шестидесятилетию стадии на-стоящего пароксизма. Женщин, которые проходили че-рез наш двор и стучались в дверь старого художника, ста-ло, на мой взгляд, больше; кроме того, я заметил, что почти все они были теперь очень юными девушками: как и все развратники, Балестриери стал с годами предпочи-тать подростков. Я сказал, что эротизм его вошел в ста-дию пароксизма, но если выражаться точнее, то это было просто своего рода зацикливанием, возможно, бессозна-тельным, на одном типе женщин путем исключения всех прочих. Иными словами, Балестриери, сам того не со-знавая, перестал быть донжуаном-коллекционером, ка-ким он был до сих пор, и впервые в жизни посвятил себя одной женщине. Ибо теперь бесчисленные его девушки, все примерно одного возраста, стали как бы подступами, и все более удачными, к одному определенному и все более уточнявшемуся типу женщины; то были наброски идеального образа, который рано или поздно должен был обрести реальное воплощение. И в самом деле настал момент, когда поток юных девушек, устремлявшихся в студию Балестриери, вдруг иссяк, уступив место одной-единственной посетительнице, появление которой они подготовили и которая как бы вобрала в себя их всех.
У меня была возможность рассмотреть ее очень вни-мательно, между прочим и потому, что и она, как я за-метил, меня рассматривала. Одетая, как юная балерина, по моде того времени, в легкую, свободно драпирующу-юся блузку и очень короткую и пышную, словно на кри-нолине, юбку, она была похожа на перевернутый цветок с неровным подрагивающим венчиком, так что ножки ее были у этого цветка как бы пестиками. Лицо у нее было круглое, как у ребенка, но ребенка рано повзрос-левшего и до времени приобретшего женский опыт. Она была бледна, легкие тени под скулами сделали щеки более худыми, чем они были на самом деле, вокруг ли-чика буйно вились черные кудри. Маленький рот был похож на успевший раскрыться и уже увядший бутон, от его углов отходили две тонкие глубокие морщины, ко-торые придавали всему лицу поразившее меня выраже-ние черствости. Наконец, глаза, самое красивое, что в ней было, большие и темные, и тоже совсем еще детской формы, смотрели исподлобья тем взглядом, в котором начисто отсутствовала невинность, — странно отчужден-ным, уклончивым и неопределенным.
В отличие от других женщин Балестриери, которые решительными шагами, не глядя по сторонам, направля-лись прямо в студию старого художника, эта пересекала двор с какой-то странной, словно нарочитой медлитель-ностью: казалось, что она продвигается вперед, влекомая лишь ленивым рефлективным покачиванием бедер. Не то чтобы она шла к Балестриери неохотно, нет, но по дороге она как будто искала что-то еще, но что — не зна-ла сама. Проходя по двору, она почти всегда поднимала глаза к моему окну и, если видела меня за стеклом (а это бывало часто, так как мой мольберт стоял как раз у окна), неизменно сопровождала свой взгляд улыбкой.
Сначала я не был уверен, что не ошибся: улыбка была такой беглой, что впору было усомниться в ее преднаме-ренности. Но когда однажды мне случилось столкнуться с ней в коридоре, я убедился, что улыбка предназнача-лась мне и что вкладывался в нее совершенно определен-ный смысл.
Этот ее безмолвный призыв вызвал у меня какое-то смутное чувство неприязни, которое я попытаюсь сейчас объяснить. Прежде всего я не любитель приключений, особенно если приключение, как это было в данном слу-чае, подсовывалось мне, можно сказать, навязывалось, самой женщиной; больше того, именно настойчивость ее улыбки возмущала меня и вызывала желание не отвечать и вообще сделать вид, что я ничего не заметил. Во-вто-рых, сама девушка мне не нравилась: я всегда любил зре-лых женщин, а эта, хотя и было ей, наверное, лет семна-дцать, выглядела на пятнадцать из-за хрупкости сложе-ния и детскости лица.