— Неужели ты и это помнишь? Да, пью ромашку.
— Тебе приносят его в спальню? Ставят на тумбочку?
— Да, на тумбочку.
Внезапно я замолчал, почувствовав, что по горло сыт всей этой белибердой. Я подумал, что мог бы говорить с матерью часами, но так ничего и не добиться: и ее жизнь, и она сама были настолько лишены всякого содержания, что в своей нелепости стали совершенно непостижимы-ми. Потом мать сказала:
— Ну что, допрос окончен? Или тебе еще надо знать, какие мне снятся сны?
— Я совершенно удовлетворен.
Снова пауза. Потом она неожиданно сказала:
— Твоя мать очень одинокая женщина, у нее нет ни-кого, кроме тебя, и она счастлива, что ты возвращаешься.
Снова пауза. Потом она неожиданно сказала:
— Твоя мать очень одинокая женщина, у нее нет ни-кого, кроме тебя, и она счастлива, что ты возвращаешься.
Я понял, как она взволнована, когда услышал, что она говорит о себе в третьем лице. Мне хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, но я не сумел. К счастью, Рита в этот момент поднесла мне поднос с какими-то очень изысканными сладостями, и я сделал вид, что восхищен:
— Какой прекрасный десерт!
— Это твой любимый.
Я положил порцию себе на тарелку, отметив при этом, что Рита теперь держится от стола на некотором расстоя-нии. Я не понял, делала ли она это для того, чтобы проде-монстрировать мне свое недовольство, или, наоборот, то было своеобразное кокетство, которое только притворя-лось неудовольствием. Мать, которая к сладкому даже не притронулась, не отрываясь, смотрела на меня, покуда я ел. Под конец она сделала Рите какой-то знак, который я не понял. Девушка вышла и через некоторое время по-явилась снова с ведерком, из которого торчала бутылка шампанского.
— А сейчас мы выпьем бокал шампанского за твое здоровье.
Я увидел, как Рита движением, свидетельствовавшим о большом опыте, вынула из ведерка бутылку, содрала с горлышка серебряную фольгу, извлекла пробку без вся-кого шума и пены. Разлив шампанское по бокалам, она поспешно вышла, словно не желая нарушать своим при-сутствием праздничный ритуал.
И вот я стою с бокалом в руке напротив матери, кото-рая, тоже встав, протягивает мне свой. Не зная, что ска-зать, я произнес традиционное:
— Еще сотню таких дней.
Мать засмеялась:
— Но это же я должна сказать. Ты забыл, что это твой праздник, а не мой.
И тут я не выдержал:
— О нет, праздник сегодня как раз у тебя: я бросил живопись, я возвращаюсь домой, к тебе. Так что — еще сотню таких дней.
И чокнулся с матерью, которая на этот раз сделала вид, что не услышала моего тоста. Потом, уже отпив и поставив бокал на стол, она сказала:
— Недостаточно охлаждено.
— Почему? Мне показалось, шампанское замеча-тельное.
— Да, но оно мало полежало во льду.
Она снова взяла бокал и выпила его до дна. Потом нажала кнопку звонка, вделанного в стол. Вновь появи-лась Рита. Мать сделала ей замечание по поводу недоста-точно охлажденного шампанского, хотя, по-видимому, не ожидала никакого ответа. Потом сказала, что кофе мы будем пить в кабинете. Трапеза была окончена.
Мы вышли из столовой и направились в кабинет — небольшую комнату, которая находилась в одном из уг-ловых помещений первого этажа. Я заходил в эту комна-ту не очень охотно, больше того, я ее избегал, потому что частенько думал о том, что это храм, принадлежащий религии, которую я меньше всего мог считать своей. Именно в этой комнате, сидя в кожаном кресле, обитом медными гвоздиками, перед большим барочным дубо-вым столом, спиной к книжным шкафам, где было мало книг и много гроссбухов, мать в одиночестве или в обще-стве доверенных людей совершала столь волнующие ее обряды заключения сделок. И в тот день я тоже последо-вал за ней неохотно, и уже в кабинете, не удержавшись, сказал:
— А почему здесь, почему бы нам не пройти в гос-тиную?
Казалось, мать не расслышала моего вопроса. Она села за стол и знаком попросила меня занять место на-против, в кресле, предназначенном для ее собеседника во время деловых переговоров. Потом пошарила в сумке, вынула ключ, слегка откинувшись, отперла и выдвинула ящик письменного стола и извлекла оттуда узкую длин-ную черную тетрадь, поразившую меня своим видом: было в ней что-то наводившее на мысль о религиозных ритуалах. Я тут же вспомнил, что это была та самая тет-радь, где в идеальном порядке было заприходовано все принадлежавшее нам имущество.
Я тут же вспомнил, что это была та самая тет-радь, где в идеальном порядке было заприходовано все принадлежавшее нам имущество. Мать задвинула ящик, положила тетрадь перед собой, пристально взглянула на меня глазами, остекленевшими более, чем обычно, по-том сказала:
— Ты только что спрашивал, богаты мы или нет, но при горничной я не хотела говорить. Однако я все равно довольна, что ты меня об этом спросил. Сейчас я пред-ставлю тебе все сведения, какие ты только пожелаешь, потому что, — добавила она неожиданно деловым голо-сом, — самым большим моим желанием как раз всегда и было, чтобы ты помогал мне в управлении делами, чтобы ты, немного попрактиковавшись, кое в чем меня заме-нил. Тем более что ты бросил живопись и, следовательно, у тебя теперь будет время.